Рудольф Баландин - Вернадский

Наталия Егоровна хорошо знала несколько европейских языков. Вернадский тоже неплохо владел примерно пятнадцатью языками, но, когда требовался квалифицированный перевод или редактирование иностранных текстов, обращался за помощью к жене.

Владимир Иванович был человеком достаточно замкнутым, хотя и доброжелательным по отношению к окружающим. Своими впечатлениями и переживаниями он почти ни с кем не делился, за исключением Наталии Егоровны. О его отношении к литературе и искусстве, о взглядах на любовь и дружбу можно узнать из писем жене. Общаясь с ней, он лучше узнавал самого себя.

Впрочем, она была необходимой не только для него. Таков был склад её характера, излучающего добро.

…Более четверти века назад, работая над своей первой книгой о Вернадском, я попытался в литературе, посвящённой ему, собрать сведения о его жене. К моему разочарованию, они были слишком скудны.

У хранителя кабинета музея Вернадского B.C. Неаполитанской я узнал адрес дочери Владимира Ивановича, жившей в США, и мы стали переписываться. При случае я спросил у неё о Наталии Егоровне. Она ответила:

«Все восхищаются отцом, но мало где кто-нибудь упоминает роль моей матери. Она была бесконечно скромна, не только не хотела, чтобы снимали её фотографы, но во всех смыслах отводила себя на задний план. Но если бы не она, кто знает — достиг ли бы отец того, чего он достиг. Она была его гением, его хранителем и его совестью и с увлечением разделяла его вдохновения. Помню их споры иногда, когда она настаивала, чтобы он ни в чём не уступал, если что-нибудь было против суждений его совести, и чтобы он думал о людях, которых он встречал на своём пути. Были дни, когда его жизнь была в опасности; она всегда поддерживала твёрдость его духа. Она была совершенно необыкновенная женщина громадной силы духа и любви».

Был характерный случай в начале XX века в Москве, где Владимир Иванович преподавал на Высших женских курсах (женщин тогда не принимали в университет). Курсисткам не позволялось выступать против администрации. Однако они, возмущённые грубостью директора и несправедливым отстранением от учёбы двух своих подруг, обратились за помощью к Вернадскому.

Разговор был на квартире Вернадских. Профессор постарался убедить их, что протест преждевременен и мало обоснован. Курсистки ушли от него огорчёнными. Наталья Егоровна, присутствовавшая при беседе, после их ухода стала доказывать мужу, что он заблуждается. Разгорелся спор, и в конце концов Владимир Иванович согласился с женой. На следующий день он заявил курсисткам, что был не прав и готов поддержать их просьбу. Хотя, как выяснилось, его первоначальное мнение было верным: директор сам отказался отчислить курсисток.

Может показаться, что он жил как барин. Мало того что имел дворянское звание, да ещё и поместье — Вернадовку, и земельный надел. Это верно лишь в самых общих чертах.

В Вернадовке они жили отчасти по-деревенски. Бревенчатый дом, пруд с утками, фруктовые деревья в саду, поле с рожью, просом, пшеницей, ячменем. Были лошади и коровы. Домашние участвовали в полевых работах, вели хозяйство, ходили за скотом и лошадьми.

Как-то раз посадили Владимира Ивановича на гумне принимать снопы. Был он в плаще и шляпе, с книгой в руке, и, когда его к концу работы спросили, сколько было снопов и какие они, он не смог дать вразумительный ответ. «Как настоящий профессор, — вспоминала этот эпизод Прасковья Кирилловна Казакова (домашняя работница, фактически член семьи), добавив: — Хозяин он был никудышный».

Однажды подошла к нему босоногая девочка из деревни:

— Где Наталья, не знаешь?

— Какая Наталья? Наталья Егоровна?

— Ну да!

Пошел в дом, пожав плечами, позвал жену.

— Тебя Василий Андреевич спрашивает! — крикнула девочка Наталье Егоровне, вьттттедтттей на крыльцо.

— Какой еще Василий Андреевич? — удивился Вернадский.

— Подпасок, — пояснила жена, уходя с девочкой.

— Подумать только, — пробормотал Владимир Иванович. — Наталья! А там — Василий Андреевич!

Наталья Егоровна была проста и приветлива с детьми и взрослыми.

Нина Владимировна вспоминала: «Мать моя очень любила изучать языки и часами переписывала и переводила работы отца. Она была сдержанная, но очень горячая, очень любила детей. В моей памяти она проводила часы с людьми, которые приходили к ней за советом и за помощью…

Помню, как в детстве меня это огорчало. Всегда кто-то сидел и говорил с ней. Она тоже очень увлекалась философией, много читала…

Мать и отец жили очень дружно, и я не помню, чтобы они ссорились. Только о политике у них бывали бурные споры, хотя, по существу, они были в полном согласии. С тех пор как умер мой дед, отец матери, она всегда ходила в траурных (чёрных, серых, белых) платьях. У неё была очень дружная семья, они приняли моего отца как сына».

Владимиру Ивановичу посчастливилось с женой и её родными. Он был достоин этого. Намеченному в юности плану своей жизни он оставался верен всегда. С этим планом он познакомил свою будущую жену, поделился с ней своими взглядами на брак и семью. Их взгляды сошлись.

В одном только была принципиальная разница: Наталия Егоровна сознательно посвятила себя семье, стала верной помощницей мужа, и во многом благодаря ей он стал выдающимся учёным и мыслителем.

Есть странное признание в его дневнике: «Были случаи, когда приходившие мне мысли, как будто верно выражавшие мое убеждение, внушали мне страх своими неизбежными логическими выводами, раз они станут общим достоянием (таковы мысли о семье и о значении половой морали)». Что это за мысли? Не могу догадаться.

…Кто-то может спросить: была ли у него любовница, а может быть, не одна? (Ныне принято бесстыдно выставлять напоказ всяческий «интим».) У меня на этот вопрос нет ответа. Да он меня и не интересует.

Могу лишь привести его запись в мае 1893 года:

«Чем больше задумываешься, тем более кажется верным, что самые основы нашей морали неверны, ложны и вредны. Мне кажется особенно вредной мораль моногамии. Здесь любопытные встречаются мнения — например, о единобрачии… Но стоит только всмотреться в то, какая масса лжи и какая тьма несчастий от этого происходит в жизни, чтобы убедиться в невозможности этого принципа.

Этика, мне кажется, в этих делах должна быть чисто субъективной. Я допускаю единобрачие, моногамию и т. п., но не как общее правило, не как выражение чего-то истинного и совершенно не считаю их идеалом. Возможно, большая свобода в этих обстоятельствах — лучшая вещь. Страстность, чувственность — не страшна и справедлива — она красива, когда молоды. Нет хуже ипокризии (ханжества, лицемерия. — Р. Б.). Неясно, отчего чувственность лучше в единобрачии, а ведь она должна же быть.