Игорь Дьяконов - Книга воспоминаний

— Вот сейчас немецкий наблюдатель, который сидит вон там, сообщает по телефону; что в квадрате таком-то прошли два советских солдата в направлении на юго-восток.

Мы спустились вниз, и он меня предупредил, что здесь много мин и что мы их не очень внимательно зарисовываем на кроки, где именно их ставим. Это мне ужасно не понравилось. Позже я спокойно переносил бомбежку, меньше любил осколки, но противопехотные мины наводили на меня тоску. Я шел, как он мне сказал, — по тропке, стараясь не оступаться в сторону.

К вечеру мы пришли на самый передний край — в землянку типа очень низкой избушки с тройным бревенчатым накатом, внутри — нары в один ряд, где кое-как располагались солдаты. Землянка ходами сообщений (окопами) соединялась с другими такими же и с опорным пунктом взвода тот со следующим взводом и т. д. Здесь было то место, на котором Кузнецов базировал свой громкоговоритель.

В разных сторонах то и дело были слышны пулеметные очереди; Кузнецов сказал:

— Это они так, в белый свет.

Он показал мне текст своей последней передачи. Я немного подправил ему немецкий язык. Языковые ошибки в пропаганде всегда действуют очень плохо, но тут уж ничего нельзя было поделать: немецкий он знал не очень хорошо.

Мы решили попробовать провести передачу. Солдаты говорили, что в этом месте расстояние до немцев очень небольшое, порядка 80–100 метров, если не меньше. Здесь обычно шла непрерывная перестрелка, но в ту ночь — опять мое везение — не было ни одного выстрела. Где-то на флангах пролетали трассирующие пули — это очень красиво. Я видел их при пальбе зениток в Мурманске.

Кузнецов сказал:

— Сейчас заговорим — увидите, что получится.

Он выволок установку по ходу сообщения и стал вытаскивать рупор вбок на ничейную зону. Велел мне:

— Сидите здесь в окопе, не вылезайте.

Но уж если я попал на передний край, то надо хоть раз вылезти, тем более что по рупору непременно откроют огонь. Как мне всегда везет! Я пополз. Неумело. По-пластунски ползать — это целая наука. Кое-как проползли полпути до немцев, метров за сорок поставили рупор, приползли обратно.

Кузнецов начинает передавать — звука нет! Что-то сплоховало. Начал ковыряться в установке — звука нет. Так я и не испытал, что такое передача на переднем крае.

Командировка кончилась. На следующее утро Кузнецов пошел меня провожать обратно до штаба полка. Идем вверх по склону, и вдруг позади нас беззвучные фонтанчики — только песок взлетает. Он скомандовал: «Бегом!» — мы побежали. Минометчик вынес огонь дальше: берет в «вилку». Тут надо выскочить из «вилки»! Мы выскочили, а они долго били по пустому месту.

Добрались к землянке. Нас покормили.

Лапшу с тушенкой ели не спеша

В землянке у второго ПНШ

— Ни фронтовик, ни гастролер не знали,

Что в этот август было на Урале.

Простились, [314] и оттуда на попутных машинах я доехал до Ауслендера. Он меня немного задержал — я приехал чуть раньше, чем нужно. Сказал мне, что есть пленный, с которым он хотел бы чтобы я поговорил. У меня их побывало много, опыт я имел, а потому и согласился.

Этот пленный вдруг сообщает, что у нас здесь в штабе, где мы находимся, есть наш офицер, который регулярно передает немцам сведения. Что делать? Я решил, что должен сообщить в СМЕРШ. Так я и сделал. Они поблагодарили, и на этом все кончилось.

После этого я выехал на железную дорогу, втиснулся в поезд и вернулся в Беломорск. Там доложил обо всем Суомалайнену, а тот устроил мне страшный разгон. Как я посмел доложить не ему, а там? Я говорю:

— Мне казалось, что это так срочно, что командующий армией должен знать.

— Вы имеете свое начальство и должны докладывать по начальству! Я понял, почему: это был наш двойник (человек, который делал вид, что он шпион). Так кончился мой выезд.

VII

Спали мы с Фимой со времени его приезда по большей части в кухоньке второго этажа, где вокруг плиты с трудом размещались наши две койки; одна была усечена по длине, и мы лежали, почти скрестив ноги. А по соседству был сортир, в дыру которого с первого этажа задувал с моря дикий холодный ветер. Но в нашей рабочей комнате было тепло; мы сидели за тем же двойным столом, между окном и теплой печкой — Касаткин слева, я спиною к печке, Фима справа (Лоховиц, помнится, переместился во вторую нижнюю квартиру, получив отдельный кабинет — бывшую комнатку с приемником).

Пили, но умеренно, хотя иной раз хотелось напиться: «наркомовские» давались в штабе только по большим праздникам. Правда, в военторге, наряду с сосновыми мундштуками, лакированными, но без дырки (проверчивать ее было нельзя — мундштук кололся), продавался иногда и одеколон, но у нас его пробовали не все; ходили слухи о «жмидавй» — сухом спирте, но в глаза его видели только Клейнерман и другие инструкторы.

Было такое впечатление, что все установилось на века; два года длились, как двадцать лет: осень… зима… лето… осень… зима… Времена года тут сменялись так: зима со снегами, ветрами и морозами длилась до начала мая, потом без весны сразу наступало лето с исчезающими ночами, пастельными желтовато-розово-сирсневыми красками во все небо до поздней ночи; с середины августа наступала холодная и ветреная, слякотная осень; во второй половине октября выпадал и уже лежал снег. После памятной трагедии 1942 г. с «голубой дивизией» интендантство не задерживалось с выдачей нам нашего изумительного зимнего обмундирования. В отличие от немцев, им у нас были снабжены все, от рядового до генерала: теплое белье, свитер под гимнастерку, фланелевые и шерстяные портянки, ватные штаны-«инкубатор» и мечта человека — валенки (правда, не для ношения в городе), на голове теплая шапка-ушанка и сверх всего теплейший бараний полушубок для каждого: это, говорят, был вклад нашего союзника Монголии в войну, и сколько людей он спас — не перечислишь. Полушубок подпоясывался одним ремнем с кобурой и пистолетом, а на плечи нашивались защитные погоны,

не отличавшие пехотинца от артиллериста, от интенданта или сапера. Сейчас — ирония истории — дамы с большим блатом достают такие полушубки как предмет моды, под названием «дубленки». 1

Чтобы мы не забывали, что мы военные и кругом идет война, нас время от времени заставляли разбирать, протирать от тавота и снова собирать разное стрелковое оружие — от ручного пулемета — через ПТР и разные автоматы или «пулеметы-пистолеты» — до личного пистолета ТТ. Мы полюбили Дегтярева за необыкновенную простоту (и, говорят, надежность) его оружия и последними словами проклинали Токарева с бесчисленными сбивающими с толку деталями его противотанкового ружья и пистолета. А я, несчастный. должен был с опасностью для жизни моей и окружающих чистить мой испанский браунинг и даже пытаться стрелять из него.