Игорь Дьяконов - Книга воспоминаний

Вспомним про тех, кто командовал ротами,

Кто умирал на снегу,

Кто в Ленинград пробирался болотами,

В горло вцепляясь врагу.

Пусть вместе с нами земля Ленинградская

Рядом сидит у стола:

Вспомним, как русская сила солдатская

Немцев за Тихвин гнала.

Будут в преданьях навеки прославлены –

Под пулеметной пургой

Наши штыки па высотах Синявина,

Наши полки подо Мгой.

Встанем и выпьем и чокнемся стоя мы

В память годов прожитых:

Выпьем за мужество павших героями,

Выпьем за встречу живых.

И мы вставали и пили. За чужое мужество, за тех, кто пал вместо нас. Вставали и пили и в 1944 году, и в 1954 году, и в 1964 году.

Наиболее приятными из новоприбывших в редакцию «В бой за Родину» были для меня супруги Рунины: длинный, носатый, добродушный Борис Михайлович Рунин, с узкими капитанскими погонами, и маленькая, удивительной красоты его жена Анна Дмитриевна Мельман, тоже в форме, но без погон — вольнонаемная.

В начале войны с ними случилась такая необыкновенная история: они оба пошли в армию добровольно, но, конечно, сразу же были разлучены: она сидела в газете Западного фронта, он был направлен в часть. [319] И вместе с одним из подразделений, как тогда часто водилось, попал в немецкое окружение.

Когда Анне Дмитриевне сообщили, что он пропал без вести, она лишилась дара речи — не в переносном, а в совершенно прямом смысле слова: она стала немой. Пила, ела, жила, слышала — а говорить не могла.

Такое состояние длилось долго. Рунин, правда, довольно скоро выбрался из окружения, но ему еще предстояло проходить проверку в СМЕРШе, как всем выходившим. Тогда, в 1941 г., большинство выходило из проверки благополучно — вот почему нам даже в голову не приходило, что все пленные, так радостно освобожденные в 1945 г., будут без разбора отправлены на Воркуту и Магадан, в концлагеря.

Рунин вернулся, и при виде его у жены вернулся голос. Оба они были необыкновенно приятные собеседники, и очень по мне: стихов они знали не меньше, чем Коваленков, ума у обоих было много и идей тоже, и люди они были глубоко порядочные.

V I I I

Не только люди сменились. Изменилась и обстановка на нашем Карельском фронте. Еще с весны 1943 г. прекратились бомбежки на железной дороге, прекратились бомбежки Мурманска, и уже мы бомбили, и очень сильно, немецкие портовые базы в Лиинахамари, Киркенесе, Вадсё, Вардё. Было ясно, что вскоре и у нас начнется наступление, которого мы так долго ждали: с лета 1943 г., после битвы на Курской дуге, наступал весь советский фронт. Ход войны повернулся в нашу пользу.

В июне 1944 г. началось общее наступление на Финляндию: Ленинградского фронта — через Свирь на Олонец и Петрозаводск, и нашей 32 армии — на Медвежьегорск и Петрозаводск, и 26-й — против немцев на Суомуссальми.

В самом начале наступления погиб мальчик Пиньяйнен. Наши заняли оставленный немцами командный пункт армейской группы в Кестеньге. На одном из газонов лежала немецкая граната с длинной ручкой — как было мальчишке не поднять се? Но это был «сюрприз» — и ему оторвало голову.

Немцы отошли от Ксстсньги потому, что откатывались финны. Скорый выход Финляндии из войны можно было предвидеть, хотя бы по тому, как аккуратно финны уходили из Петрозаводска, стараясь ничего не разрушить. (Это, правда, им не помогло — их заставили платить за обнаруженные разрушения, т. е. за то, что взорвали мы сами при отходе в 1941 г., например, за Петрозаводскую филармонию). Когда наши войска вступили на территорию, оккупированную финнами, то там обнаружилась такая картина: они выселили всех жителей прифронтовой полосы, но карелам дали лучшие квартиры в Петрозаводске, а русских расселили как похуже, вроде как в гетто. Карелы очень отличались от финнов по языку, по вере, по уровню культуры, и прежде у них не было профинских настроений. А теперь, когда мы входили в их квартиры, то всюду видели портрет Маннергейма на стенке. В дальнейшем карелы спаслись от участи крымских татар только тем, что они были союзной республикой, упразднять ее было труднее, чем автономную, да и нерасчетливо: Карело-Финская республика имела даже свое министерство иностранных дел, и Сталин рассчитывал, что наши союзные республики, подобно британским доминионам, получат голоса в ООН — вернее, мы получим 16 голосов вместо одного [320].

Итак, в Карелии мы встретили неблагожелательный прием.

Тут произошла одна «очаровавшая» нас история. Некая молодая карелка подала командованию жалобу на то, что ее пытался изнасиловать поэт Ш. Впоследствии в Германии жалоб на изнасилование были тысячи, и никто на них не обращал ни малейшего внимания, но тут была наша территория, а с этой проблемой командование встретилось впервые. Ш. отдали под военный трибунал; напрасно он объяснял, что забрался к этой карелке в сарай, чтобы выспаться, и был в том состоянии опьянения, когда изнасиловать кого бы то ни было физиологически невозможно. Его приговорили к расстрелу, замененному тремя месяцами штрафной роты. Он остался жив и потом даже получил обратно свои майорские погоны [321].

В ожидании выхода Финляндии из войны штаб фронта начали с июля перебазировать на север, в Кандалакшу и поселок Нива III.

Вслед за всем штабом фронта, передвинувшимся в Кандалакшу и Ниву, начал двигаться и наш 7-й отдел. Нас перебросили с Канала, где мы неподвижно просидели более двух лет, в Ниву III (теперь называется Нивский), пригород Кандалакши, аккуратную каменную новостройку.

В отличие от Бсломорска, он не состоял из старых избенок, и главная улица была асфальтирована. От пребывания там у меня в воспоминании осталось несколько сценок. У нас вдруг появился от Ауслендсра (начальника 7-го отдела 19 армии) длинный худой изможденный солдат в видавшей виды гимнастерке, серых обмотках и худых башмаках. Я ахнул — это был наш красавец Андрей Иванович Корсун, восседавший среди резного дерева и карельской березы кабинета Николая II, небрежный библиотекарь нашего Отдела Востока в Эрмитаже и немного поэт, председатель знаменитого «Перузария». Мы сели с ним на какие-то бревнышки и начали беседовать. Он долгое время был армейским почтальоном, потом попал связным (т. е. попросту денщиком) к молоденькому полуграмотному грубияну-лейтенанту. Об этой службе он не мог говорить без дрожи в голосе. — Ауслендер пытался его взять к себе в отдел, но для 7-х отделов он… недостаточно знал немецкий! Андрей Иванович всегда относился несерьезно к формальному образованию; пожалуй, и университета он как следует не кончил — на войне это ему очень повредило. Я уже некоторое время до этого переписывался с ним, как и с десятками других эрмитажников — дружеские письма тогда очень ценились. Поговорили и разошлись — он ушел в свою часть. С войны он вернулся, но недолго потом прожил.