Игорь Дьяконов - Книга воспоминаний

Если даль социализма,
Так без нынешних прикрас,
Потому что скептицизма
Слишком жёсток хладный глаз,
Потому что слишком бойкий
Век для пыли и чернил,
Потому что грязь постройки
Чистоплюйством заменил,
Потому что без иллюзий
Ягляжу в широкий свет,
Потому что общей музе
Отголоска в сердце нет,
Потому что все на свете
Я по полкам разместил,
Потому что в сорок третьем
Сорок первый не забыл,
Потому что честность тоже
Косит честная коса –
Потому что я — «прохожий,
Легкой тени полоса».

Был август. Боевое охраненье
Речным туманом скрыто. Миномет
Пролает, и передний край заснет
Опять на Кандалакшском направленье.
А в штабе фронта — лошадиный флирт
И разговор об орденах и званьях;
Тоска по дому, письма из изгнанья,
Любовь шинельная и горький спирт.
И лучше было, что не там я встретил
Тот август. Был прозрачен он и светел,
И воздух чист, и первый мил мороз, –
Такая осень! На холмах увидеть
И елей чернь, и золото берез,
И в сумерках над Верманом спускаясь
Меж редких пней и сосен без вершин
С товарищем — с тех пор уже убитым –
Дышать великой чистотою мира…

Воспоминанья след едва отыскан:
Был ясен воздух, хвоей пахнул лес,
Весельем полон день наш был, и взыскан
Наш труд благословением небес.
Широкие и пыльные дороги
С высот моих, с лесистых гор легли –
Наш час настал, и вот несут нас ноги
В путь неизвестный, в жажде и пыли.
Судьба людей меня не миновала,
И суждено прожить мне этот год,
Когда земля от грохота металла
Тяжелыми разрывами цветет.
Прошитый весь зеленым, красным шелком,
Затмился звезд знакомых милый лик,
Когда железная капель осколков
По крышам барабанит каждый миг.
И в снег придавлен слабым свистом с неба
Прохожий равнодушный человек.
Добытый трудно, скуден ломоть хлеба.
Для сына виден тот же грозный век…
А честность все на тысячи считает.
И все на тысячи считает зло,
Беззлобность в счет нейдет у них пустая,
И милосердью тропы замело.
И не поможет, если ошалев
От правых дел и правых зол без счета
И правоту жестокую прозрев,
Чернильницей бессильно брошу в черта.

Немецкий солдат
Снег ложится в глаза убитому.
Далеко уж слышна пальба.
Где-то быть тебе все же зарытому
Что ж, и хуже бывает судьба.
Да какую еще судьбину
Лучше нам у Бога молить?
Умереть до времени — сын
Или матери — пережить?

На все вопросы не найти ответов.
«Война, — ты спросишь, — видел ты ее?»
… Уже убрали трупы из кюветов,
Но там и сям немецкое тряпье,
Стальных конструкции сломанные крылья
Над бешено летящею водой,
У переправ толпа автомобилей
И пальцы труб над теплою золой,
И скомканные пламенем машины,
И петли разноцветных проводов,
И горько-сладкий дым, и синий иней,
И лунный свет над пеплом городов…
Над милым прошлым поднялась завеса
Пожаров красно-синей полосой,
Видением чужого Киркенеса,
Спаленной жизни теплою золой,
Как горе нам, как радость приурочить?
Смешались все листки календаря!
И тянешь жизнь, что с каждым днем короче,
Душе о близкой смерти говоря.
Как о войне сказать позднее жившим,
В послевоенной жившим тишине?
Война — как жизнь: не образы, а люди –
Людей узнаешь только на войне.
Нет, о войне не рассказать спросившим.
Что видел сердцем — надо пережить;
Глаз видит только стреляные гильзы,
Да большака серебряную нить.

Дом стоял на перекрестке
Где-то в городе моем.
Там на лестнице в известке
Мы измазались вдвоем…
Был облезлый он, как кошка,
Или краше» в желтый цвет?
Я теперь забыл немножко,
Да и дома,
и общем, – нет.
Эти маленькие ранки
Как делить с женой и сыном?
И несутся с гиком санки
По заснеженным руинам.

He was a man, lake him for all in all…
Сорок лет я в отпуску у смерти,
Сколько мной протоптано следов!
Сорок лет я в этой крутоверти, –
Еле слышно тиканье часов.
Каннибальская неразбериха!
Жуй ли, рви ли — это не про нас.
И пускай хлебать со всеми лиха –
Лишь бы честно встретить смертный час.
Отвечая толкам и наветам,
Сын мой про меня чтоб мог сказать:
«А в итоге — был он человеком,
Больше мне такого не встречать».

Какие прошли надо мною
Великие полчища бурь!
Их тучи вставали стеною,
Недолгую жрали лазурь.
Одну за другой их спускала
С приструнки рука подлеца,
Чтоб по миру смерть завывала,
Кося и кося без конца.
Судьбою народной шутила,
В термометре ртутью ползла,
В ночи со штыком приходила,
Военной дорогой вела.
Земля под ногами дрожала,
Все ближе ложился разрыв…
Как много со мною стояло!
Как много!.. А я еще жив:
Остался я жив и беспечен,
Кругом мишура и уют.
Но общей судьбой я отмечен,
И горе и смерть меня ждут.
Когда, предъявив полномочья,
В тиши, иль железом звеня,
Когда она глянет мне в очи,
И страху научит меня?
Бессонница
Часы стучат, заполонив молчанье,
Пока в душе, как в улице, темно,
Отстукивают с мигами прощанье.
Уже трамваи скрежещет мне в окно,
А звездное пустое мирозданье
Холодной черной вечностью полно.
Вся наша жизнь — сплошное расставанье,
И чем я жил — пожалуй, все равно.

Жизнь состоит из череды вещей
Обидных и непоправимых.
Сами с собой всегда мы. Гадко там,
Нельзя забыть, нельзя заткнуть ушей,
Нельзя бежать и жаловаться нам,
Как дети жалуются маме.
М.М.Д.
С четырех со сторон меня смерть окружила,
А любовь — ни с одной стороны.
Поскорей бы прохладная скрыла могила
И не мыслились мысли, не снились бы сны.
О грядущем не ведать, не ведать, не ведать.
О прошедшем забыть и сегодня проспать;
Не любить, не читать; не грешить; не обедать;
Не учить и не спорить; не думать; не ждать.
Лечь, к устам подступающей речи не зная,
Ни как после бессилие слов ощущать,
Чтоб была то ни малая ночь, ни большая:
Без томленья лежать; без усилья молчать.

На пушистых ветках темной ели,
Среди хрупких блесток, среди тьмы,
Словно в детстве, свечи нам горели, –
И, как в детстве, замечтались мы.
Мне свеча сгорает без возврата.
Если пламя сильное — коптит.
Каждый миг горения — утрата:
Догорела… нет… еще горит.
Так, — хотя уж безнадежно дело, –
Наше тело борется с концом.
Но душа гораздо раньше тела
Судорожным гаснет огоньком.
Что ж — последним синим трепыханьем,
Искоркой златя стеклянный шар.
Лапы тьмы качнув своим дыханьем.
Стеарином истекай, душа.