Александр Яковлев - Омут памяти

Во время работы в Канаде мне не раз приходилось стыдиться за многое, что творилось у нас во внешней политике. Почти каждый год приходилось объясняться по поводу тех, кого вышвыривали из страны за инакомыслие, за «антисоветскую пропаганду». И, потупив глаза, откровенно врать.

Я помню панические телеграммы из Москвы в связи с падением нашего спутника на канадскую территорию. Первые объяснения тоже начались с вранья. Стыдно было разъяснять причины ввода наших войск в Афганистан. А читать и распространять материалы из Москвы о Григоренко, Солженицыне, Щаранском, Ростроповиче… Слава богу, никто в Канаде эти материалы не печатал.

До сих пор живет в глазах красочная картина приезда в Канаду Солженицына. Для меня это не явилось неожиданностью. За несколько дней до приезда Александра Исаевича я получил указания из Москвы не допустить визита, а если это невозможно, то принять все меры, чтобы он не встретился с Трюдо. Причем было велено довести до сведения Трюдо, что подобная встреча нанесет ущерб советско-канадским отношениям.

Нервозность Москвы была очевидной. Я встретился с Айваном Хедом и все это рассказал. Он, хорошо зная наши политические нравы, улыбался, а в конце беседы попросил успокоить Москву, заявив, что встреча с Солженицыным будет краткой и формальной. На самом деле беседа была продолжительной, хотя после нее Хед позвонил мне и подтвердил, что все было кратко и формально, поэтому о содержании беседы сказать нечего. Я так и сообщил в Москву.

Запомнилась также случайная встреча Солженицына с журналистами. Дело было зимой, на улице. Посыпались бесконечные вопросы. Солженицын снял шапку и стал ею отмахиваться от журналистов, приговаривая: «Вы хуже КГБ, вы хуже КГБ».

Итак, повторяю, 10 лет моей жизни отдано Канаде. Это большой срок, а за рубежом он кажется еще длиннее. Но я имел одну бесценную привилегию в этом достаточно спокойном положении — время думать. И действительно, когда всяческая суета, нервотрепка, искусственные раздражители не являются каждодневными, думается хорошо. Да и начальство далеко, за океаном. Внимательно изучал канадскую жизнь — очень простую, прагматичную, пронизанную здравым смыслом. Почему же мы, думалось мне, не хотим сбросить с себя оковы догм. Инструкции из Москвы о необходимости наступательной политики и пропаганды звучали просто смешно и глупо. Нищие учат богатых, как жить еще лучше.

В заключение этой главы я хочу сказать следующее. Может показаться, что я пытаюсь изобразить из себя этакого «ангела», витающего над грешной землей и вершащего только добрые дела. Нет, подобного и быть не могло в партийном аппарате. Я аккуратно и дисциплинированно выполнял свою рутинную работу, подписывал всякие записки, проводил разные собрания и совещания. Другой вопрос, что работа в партийном аппарате представляла больше возможностей для маневра, чем в государственных органах. Работник аппарата, особенно ЦК КПСС, был практически бесконтролен.

В одних случаях люди что-то говорили, но не делали, в других — делали, но не говорили, в третьих — говорили и делали, но не докладывали начальству, в четвертых — и не говорили, и не делали, но талантливо докладывали. В аппарате ЦК существовала удивительная по разноцветью мозаика взглядов, но она как бы жила отдельно от практической работы. Да и сами отделы ЦК были разными по своим оценкам ситуаций и людей. Например, в ортодоксальном отделе оргпартработы меня считали «либералом», «идеологическим слабаком», а некоторые служащие международного отдела — «бархатным догматиком».

Не мне выносить какие-то окончательные суждения. Могу сказать только, что сам я никогда не проявлял инициативы обвинительного или разоблачительного свойства в отношении средств массовой информации, если не считать «Советской России», «Молодой гвардии», «Октября». Иногда и сдерживал подобного рода инициативы.

У меня были, разумеется, свои симпатии и антипатии. Свои убеждения, правильные или нет, я всегда ставил выше собственного благополучия. Это было неимоверно трудно. Видимо, родился не для уюта или, как сказал мой добрый друг Константин Симонов, — слишком рано. Одним словом, судьба, на которую жаловаться грех.

Нет, я далеко не ангел.

Надежды тоже устают. Но, случается, устают безмерно, переходят в равнодушие, которое, если смириться с ним, успешно сооружает своеобразный заслон из щемящей пустоты. Так было и со мной в последние годы работы в Канаде. Изображаешь из себя деятельного, улыбающегося человека, на самом деле двигает тобой какая-то внутренняя заводная пружинка, не зависящая от твоего истинного душевного состояния. Жизнь теряет творческое начало, двигается как бы в автоматическом режиме. Мне все чаще и чаще приходили в голову горькие мысли, что жизнь уже позади, а страна твоя все заметнее каменеет и стремительно отстает от мирового развития. И не увидеть мне рассвета.

Мы с женой уже привыкли к Канаде, смирились с судьбой. Туда к нам приезжали и сын Анатолий на учебу, и дочь Наталия — на побывку. С нами жили поочередно внучки — Наталья и Саша.

Дела шли нормально. Из Москвы получал похвальные оценки. Но случилось давно ожидаемое. Михаил Горбачев вернул меня домой. Возвращению в Москву я радовался, как ребенок. Не люблю сладкой патетики, но когда ты снова дома, возникает чувство нового рождения. И воздух вроде бы тот же, и небо, и звезды, но все другое, совсем другое. Честно говоря, я не осуждаю эмигрантов, скорее — сочувствую, стараюсь понять их, но каждый раз ловлю себя на мысли: моя судьба — Россия.

Итак, я в Москве. Избран директором Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО). Институт престижный, прогрессивный, с хорошими традициями. Его возглавляли в разное время крупные ученые — Варга, Арзуманян, Иноземцев. Дела пошли неплохо. Обстановка в институте творческая, открытая, разумеется, в той мере, в какой это было возможно в то время.

Я не мог претендовать на тот уровень профессионализма, которым обладали мои предшественники. Они всю жизнь занимались наукой, а я — урывками. Понимая это обстоятельство, решил для себя один принципиальный вопрос — не мешать людям работать, дать им оптимальную возможность для самореализации. Во многом это удавалось. Но, конечно, не всегда.

Облегчало работу то, что за спиной института стоял Михаил Горбачев, в то время — второе лицо в партии. Он часто звонил мне, иногда советовался, давал разные поручения, которые мы, в институте, охотно выполняли.

Но и желающих подставить нам ножку по разным пустякам было тоже немало, особенно со стороны горкома партии. Возможно, его первый секретарь Виктор Гришин не забыл старую обиду — он еще до Канады приглашал меня на работу в качестве второго секретаря горкома, но я отказался. Такое не прощается.