Илья Виницкий - Дом толкователя

Кульминацией «цветочной темы» являются стихотворения поэта 1821 года, посвященные явлению Лаллы Рук (Александры Феодоровны) на берлинском «празднике цветов» (1821). Образ венца из белых роз (геральдический знак Александры Феодоровны) на долгие годы становится одним из самых важных символов поэта (см.: Виницкий 1998: 41–54).

В известном смысле русская гекзаметрическая идиллия Гнедича «Рыбаки», опубликованная в 1822 году, также отвечала взглядам Марии Феодоровны (ср. образ вельможи — покровителя муз в идиллии).

Таким образом, шуточный дифирамб юного Пушкина Жуковскому-Тиртею, славившему в стенах «Арзамаса» «кисель и Александра», получает лукавое каламбурное звучание: придворный поэт действительно славил в своих стихотворениях, прочитанных в «Арзамасе» («Овсяный кисель» и «Певец в Кремле»), августейших мать и сына.

Шиллер видел в поэзии силу, восстанавливающую утраченное единство человеческой личности и таким образом спасающую ум от преждевременной старости. В своем «конспекте» статьи «О стихотворениях Бюргера» Жуковский выделил следующую фразу: «Она [т. е. поэзия. — И.В. ] могла бы явиться юношески цветущей Гебой, прислуживающей в чертоге Юпитера бессмертным богам» ( Янушкевич 1984: 177).

Идиллия, как известно, была подвергнута резкой критике «архаистом» А. Ф. Мерзляковым (бывшим собратом Жуковского по «тургеневскому кружку») в речи, прочитанной в Московском обществе любителей российской словесности в 1818 году (см.: Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869. С. 168–169).

Ср. в первой части «Идей к философии истории человечества» Гердера: «И жизнь нашу можно сравнить с жизнью растения: мы прорастаем, растем, цветем, отцветаем, умираем… Во всем человек следует высшим законам и, подобно растению, ничего не знает о них… Пока человек растет, пока соки кипят в нем, мир кажется ему радостным, широким! Он протягивает ветви свои во все стороны, думает, что дорастет до неба… Но вот природа достигла своих целей — и постепенно оставляет человека…» ( Гердер: 40; пер. А. В. Михайлова).

Интересно, что в одной из своих записей, сделанных по ходу чтения трактата Гердера «О происхождении языка» («Preisschrift über den Urspmng der Sprache», 1770), Жуковский подхватывает органическую метафору Гердера: «Замечать за детьми — нам способ знать, как составился первый язык. <���…> Сравнить с растением. Первый человек и язык вместе» ( Реморова : 139).

Под «пробуждением» подразумевалось прежде всего обращение «к новой, возвышенной, внутренней религиозности» ( Пыпин: 133).

Сопоставление сюжета баллады Жуковского с сюжетом этого «романа с привидениями» см. в: Загарин: 78–112, XLVI–LXII.

Следует заметить, что эта баллада имела для Шевырева особое значение. В свое время он написал на основе дилогии Жуковского часть либретто для оперы А. Н. Верстовского «Вадим, или Пробуждение Двенадцати спящих дев» (впервые поставлена в Большом театре в ноябре 1832 года). Опера завершалась хором пробужденных дев, поющих хвалу «обетованному жениху» ( Доброхотов : 38).

Не было этого таинственного финала и в первоначальном плане баллады, составленном в конце 1814 года, согласно которому Вадим соединяется с «любезной и идет в дом родительский» (см.: Веселовский: 486).

В России движение «пробужденных» нашло большое число сторонников в первые два десятилетия XIX века (деятельность министерства кн. А Н. Голицына, Библейского общества. «Сионский вестник»).

Проповедь Лабзина, по определению Г. Флоровского, была проповедью «„пробуждения“ или „обращения“ прежде всего» ( Флоровский: 137).

Стихотворение представляет собой ответ на воейковское «Послание к Жуковскому из Сарепты 1813 г.», напечатанное в «Вестнике Европы» в марте 1813 года. В своем послании Жуковский пересказывает план задуманной им «богатырской» поэмы («Владимир»), герой которой оказывается перед слитыми из огня чертогами и видит, как «двенадцать дев к нему идут и песнь приветствия поют». О начале работы над второй частью «Двенадцати спящих дев» Жуковский сообщал в письме к А. И. Тургеневу от 1 декабря 1814 года.

Вариант: «С трубою ангел-пробудитель» ( Жуковский 1918: I, 142).

Совершенно очевидно, что божественная литургия у гроба — важная символическая тема в поэзии Жуковского середины 1810-х годов. Так, в своем знаменитом поэтическом обращении к Александру I Жуковский даст развернутое описание торжественного молебствия российской армии, устроенного, по повелению императора, у эшафота Людовика XVI в православную Пасху 1814 года: «На страшном месте том смиренный вождь царей // Пред миротворною святыней алтарей // Велит своим полкам склонить знамена мщенья, // И жертву небесам приносит очищенья. // Простерлись все во прах; все вкупе слезы льют; // И се!.. подъемлется спасения сосуд… // И звучно грянуло: воскреснул Искупитель !» ( Жуковский: I, 374). Знаменательно, что в 1810-е годы тема искупительной литургии преломляется поэтом в самых разных жанрах и идеологических планах — послании другу (личный план), сказочной балладе (план воображения), патриотическом послании-дифирамбе (исторический план).

Благодарю Андрея Зорина за указание на это письмо.

На связь финала этого стихотворения с идеологией только что учрежденного Священного союза впервые указал А. Л. Зорин в докладе «Почему никто не любил В. А. Жуковского» (1997).

Заметим, что в том же 1832 году в Большом театре состоялась премьера оперы А. Н. Верстовского «Вадим, или Пробуждение двенадцати спящих дев» (в написании либретто по мотивам баллады Жуковского участвовали С. П. Шевырев, С. Т. Аксаков, М. Н. Загоскин и А. А. Шаховский). Значительным успехом у современников пользовались ария Сторожевой девы «Идет, идет обетованный» и хор сторожевых дев в финале. Либретто оперы, доводившее до абсурда романтико-мистические темы Жуковского, было признано критиками того времени откровенно неудачным и не раз подвергалось переделкам (см., в частности, типо-литографию «Вадим, или Пробуждение двенадцати спящих дев». Фантастическая опера в двух действиях и трех картинах. Переделка А. П. Морозова. СПб., 1898).

Обе эти идиллии были написаны в октябре 1816 года, то есть в тот же месяц, когда Жуковский завершал работу над «Вадимом».

Шутка Вяземского между тем не столь безобидна: бутошник — это не только сторож, но и «городовой страж, полицейский нижний чин, живущий в городовой полицейской будке» ( Даль : I, 136). Бодрствующие сторожа, предсказывавшие в сочинениях «пробужденных» авторов наступление «утра Европы», в реальной европейской политике превращались в полицейских стражей — охранителей монархических режимов Священного союза.