Илья Виницкий - Дом толкователя

По справедливому заключению Н. С. Тихонравова, «религиозный мистицизм коснулся Жуковского уже в школе» ( Тихонравов: III, 404), то есть в университетском Благородном пансионе. Заметным в начале его поэтической карьеры было влияние «Ночей» Юнга.

О роли, сыгранной Лопухиным в «самую тяжелую, решительную пору» в жизни Жуковского (1814), см.: Тихонравов: III, 417–418; а также: Проскурин: 117.

Жуковский узнал о смерти своего «благодетеля» от А. И. Тургенева летом 1816 года. На просьбу Тургенева написать стихи в честь памяти Лопухина Жуковский отвечал, что обязательно напишет, но не сейчас, а «в такую минуту, в которую душа будет более достойна прошедшего, живее, выше. Теперь стихи, то есть хорошее, из нея не льется. Дай воскреснуть» ( ПЖТ : 158).

О теме пробуждения в творчестве Штиллинга см.: Schwinge. Теме «Штиллинг в России» посвящена монография: Högi. Восприятию главного героя сочинений Штиллинга русскими писателями 1810–1830-х годов см.: Виницкий 1998.

В другом письме к Лопухину, относящемся еще к 1804 году, Штиллинг говорил о провиденциальной роли России следующее: «С приятностию предполагаю я, что Император Александр есть тот Орел, который крылами своими осенит и покрыет Церковь Господню. Кто знает, может быть Крым, вол/ж/ския страны и Астрахань назначены для оной Солимы?» (ОР РГБ. Ф. 14. № 1534. Л. 3 об.; русский перевод этого письма опубликован нами в: Виницкий 1998: 297–302). Именно Лопухин, по всей видимости, стоял у истоков русского «штиллингианства», то есть культа учения Юнга-Штиллинга, отличающего русскую духовную и интеллектуальную жизнь 1810-х годов (переводы Лабзина, Ф. П. Лубяновского, статьи М. И. Невзорова, проповеди о. Феодосия Левицкого, «мистический дневник» Д. А. Облеухова и т. п.).

В файле (цитате) — полужирным — примечание верстальщика .

Здесь и далее цитаты из Штиллинга приводятся по лабзинскому переводу его наставительных книжек для народного чтения «Угроз Световостоков» и относятся к периоду между 1811 и 1816 годами, то есть ко времени работы Жуковского над «Вадимом».

Следует заметить, что одним из вероятных мест второго пришествия, по Штиллингу, была Астрахань, близ которой находилась колония немецких гернгутеров. Интерес к гернгутерским общинам в 1810-е годы был исключителен: в них видели прообраз церкви избранных, готовящейся к сретению Господа. Мнение Штиллинга о гернгутерах см.: Сионский вестник. 1806, март. С. 352–364. Глубокое влияние этих общин на русскую духовную жизнь конца XVIII — первых двух десятилетий XIX века отмечалось о. Г. Флоровским в его книге «Пути русского богословия».

Впрочем, чем ближе был этот год, тем осторожнее становился Штиллинг, отодвигая финал истории на более позднее время — 1819, 1836. Штиллинг умер в 1817 году.

В альбоме Асмуса более позднего времени (1820) имеются выписки из Юнга-Штиллинга и ряд немецких переводов стихов Гебеля, «именно те самые, которые были переведены в Дерпте Жуковским» ( Салупере : 441). Следует также заметить, что швабский поэт Гебель находился под сильным влиянием своего «бодрствовавшего» соотечественника.

14 января 1817 года она вышла замуж за профессора медицины И. Ф. Мойера. По мнению друга и чуткого биографа поэта Карла Зейдлица, описание венчания Вадима и одной из дочерей Громобоя написано «под влиянием совершившегося над Машею и Мойером обряда в дерптском Успенском соборе» ( Зейдлиц : 108).

Блудов в своей статье 1817 года о «повести» Жуковского отмечал, что «она лишний раз доказывает, что поле чудесного у современных народов отнюдь не истощено и что обряды нашей религии, христианские небеса и ад принадлежат поэзии, несмотря на презрение современных философов и авторитет Буало» ( Арзамас: II, 99). Эта попытка создания христианской поэмы была близка эстетическим взглядам самого Блудова, ставившего перед отечественной литературой задачу «сделать русский язык способным для изложения перед светской публикой духовных предметов» ( Проскурин : 99).

У Шписа двенадцать колокольчиков на посохе.

В финале первой части дилогии о девах говорилось, что спасителем дев мог бы стать лишь тот чистый душою юноша, «кто властен побеждать все ковы обольщенья», кто «небесной верен красоте» и «непобедим земною», готов «все предстоящее презреть» и «с верою смиренной» идти в даль к сокровенной награде. Подобные условия (далеко отстоящие от двусмысленных условий в романе Шписа) — традиционны для теософского сюжета, привлекавшего к себе не только немецких пиетистов, но и «мистицизмовавших» русских пастырей того времени. Так, ректор Петербургской духовной академии Филарет (увлеченный в начале 1810-х годов учением Штиллинга) говорил в своем «Слове на Рождество Христова» 1811 года: «Кто дал нам сердце не довольствующееся большею или меньшею долею: оно все должно принадлежать Владыке всяческих. Он отвергает всякую любовь, которыя не основывается на любви к Нему; всякое наслаждение, в котором ищем себя, есть огорчение для Него; всякая мысль, наклоненная к тварям, — измена Ему; всякая рассеянность — удаление от Него. Строгая токмо над собою бдительность может возвести к блаженному с Ним соединению и удержать в нем. Небесный Жених обручается с мудрыми токмо и непорочными девами; девственная, к единому Богу обращенная душа зачинает духовную жизнь и рождает блаженство чистого созерцания. Блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят — и где? в самом сердце своем» (цит. по: Галахов: 166). Заметим здесь, что Филарет был одним из самых авторитетных для Жуковского пастырей.

«Громобой» — типичная для Жуковского «ночная» баллада (тема мрака и ужасов ночи). «Вадим» — одно из самых «светлых» стихотворений поэта (тема блеска, сияния, постепенно охватывающего весь мир и превращающегося в итоге в пылающую пучину света).

Блудов писал об этом «великолепном эпилоге»: «поэт показывает нам разверстые небеса и дочерей Громобоя, блистающих у подножия мистического креста сверхъестественной красотою в окружении небесных духов, радующихся их спасению» ( Арзамас: II, 99). Любопытно, что о сверхъестественной красоте дев у Жуковского нет ни слова: воображение Блудова дорисовывает эту мистическую картину.

Вадим был частым персонажем в русской литературе XVIII — первой трети XIX века: честолюбец и заговорщик у Екатерины II и М. М. Хераскова; тираноборец и республиканец у Я. Б. Княжнина, К. Ф. Рылеева и М. Ю. Лермонтова.