Илья Виницкий - Дом толкователя

Мотив «сердечного» памятника характерен для Александровской эпохи («религия сердца»). Приведенные слова из царского манифеста 14 июня немедленно отозвались в «хоре» Ю. А. Нелединского-Мелецкого (автора того самого сенатского Прошения о воздаянии почестей, которое отклонил император!), написанного для праздника в честь возвращения государя из победоносного похода (27 июля 1814 года): «Возвеличил нас, прославил // Днесь и в будущих веках. // Памятник себе поставил // Верных Россиян в сердцах». (Цит. по: Семевский: 163). Возможно, что император заимствовал образ сердечного памятника у одного из духовных вождей того времени, масона И. В. Лопухина (был близок к Александру в 1814 году). В завещании, помещенном в финале своих «Записок сенатора» (1809), Лопухин обращался к друзьям и почитателям: «… не похвал и памятников хочу я от вас. Возобновите ко мне в сердцах своих неразрывный, вечный узел дружбы, не умирающей с телом и неограниченной временем»; возбуждайте в добрых сердцах «благодарения к Источнику всех благих даров» ( Лопухин: 210). Возможно, что к «Запискам» Лопухина восходит и известный призыв Гоголя в его «Завещании» «не ставить надо мною никакого памятника», но воздвигнуть «его в самом себе неколебимой твердостью в жизненном деле <���…>» (это место из гоголевского «Завещания» пародировал Достоевский в «Селе Степанчикове»), Можно предположить, что александровский манифест отозвался и в «Памятнике» Пушкина (1836). То, чего не добился Александр Павлович (памятник в сердцах подданных), сумел достичь его непокорный подданный: материальному александровскому столпу (ирония истории!) противопоставлен «памятник нерукотворный», воздвигнутый поэту в сердцах соотечественников (см. подробнее: Vinitsky: 98–100).

Жуковский переводит слова шиллеровского графа на язык манифестов Александра Павловича (напомним, что последние служили источниками и для церковных проповедей). Так, мотивируя свой отказ от памятника и принятия «проименования Благословенный», государь подчеркивал, что «не позволяет Себе, яко человеку, дерзновение мыслить, что я уже достиг до того…» Ср. со словами графа Гапсбургского: «Дерзну ли помыслить я, — граф возгласил, // Почтительно взоры склонивши, — // Чтоб конь мой ничтожной забаве служил, // Спасителю-Богу служивши?»

По-видимому, последние слова также отсылают к одному из манифестов государя: «Всемогущий положил предел бедствиям. Прославил любезное нам отечество в роды родов. Воздал нам по сердцу и желаниям» (цит. по: Шильдер: III, 239). Ср. также слова из Манифеста от 1 января 1816 года: «Мы желаем и молим Всевышнего о ниспослании благодати своей, да утвердится Священный союз сей между всеми державами, к общему их благу» ( Там же : 360).

Ср., например, в книге Голикова (1807), которая была в библиотеке поэта. Жуковский в послании Александру 1814 года использует символику недели Ваий («народы… вайями Твой путь смиренный облекли» [ Успенский: 167]).

Ср. знаменательные слова императора, обращенные к баронессе Крюденер: «Я покидаю Францию, но до своего отъезда хочу публичным актом воздать Богу Отцу, Сыну и Святому Духу хвалу, которой мы обязаны Ему за оказанное нам покровительство, и призвать народы стать в повиновение Евангелию». Здесь же создание Священного союза названо актом богопочтения (dans cet acte d’adoration) (цит. по: Шильдер : III, 344).

Любопытно, что эта лошадь была подарена императору Коленкуром в бытность последнего посланником при русском дворе.

Во время военной литургии у эшафота казненного Людовика на Площади Согласия на Пасху 1814 года.

Возможно, что в образе поэта-священника отзывается и биографический мотив: придворный поэт Жуковский, живший осенью 1817 — весной 1818 года в келье Чудова монастыря, в шутку именовал себя монахом (князь Вяземский называл его в переписке с Тургеневым «отцом Василием» [ ОА: I, 100]).

Образ певца, поющего на пиру у всесильного владыки, является традиционным. Немецкий комментатор баллады о графе Габсбурге видит здесь аллюзию на гомеровского Демодока, поющего на пиру у феакийского царя в присутствии Одиссея ( Schiller. II, Teil II В, 187). Для Жуковского образ певца ассоциировался прежде всего с легендарным Тиртеем (с которым поэта часто сравнивали современники), бардами северных поэм Оссиана и с древнерусским Бояном. Очевидно, Жуковскому был известен и один из текстов-источников шиллеровского стихотворения — баллада Гете «Der Sänger» (Певец), вольно переведенная (склоненная на русские нравы) в 1814 году литературным соперником Жуковского П. А. Катениным. В версии последнего вдохновенный певец Услад поет песню, которой в восторге внимают бодры юноши, девы красные и сам князь Владимир Красное Солнышко. Особую роль в этой балладе играет мотив княжеского дара, от которого отказывается свободный певец. Как показал Ю. Н. Тынянов, образ певца, отказывающегося от царской награды, является сквозным в поэзии Катенина и наполнен биографическими и политическими аллюзиями ( Тынянов : 73 и далее). «Задняя мысль» поэта ощущается уже в этой «Песни» (опубликована в 1815 году). Примечательно, что Шиллер в отличие от Гете, а Жуковский в отличие от Катенина вкладывают слова о свободе искусства от земной власти в уста благочестивого владыки (Пушкин в «Песни о Вещем Олеге» вернется к «версии» Гете — Катенина). Таким образом достигается гармония между властью и искусством, осененная самим Провидением.

Показательно, что свое знаменитое послание «Императору Александру» (1814) Жуковский сперва думал начать с картины «Совета Царей» (зд. Венского конгресса) — замысел, не нашедший отражения в тексте стихотворения (см.: Иезуитова: 154), но реализовавшийся, как видим, в балладе «Граф Гапсбургский».

Мотив «самоиграющей» лиры, конечно, восходит к поразившему воображение поэта описанию игры Бояна в «Слове о полку Игореве» (см. далее). В более ранней «Песне Барда» (1806) говорилось: «Певец ударил по струнам — // Одушевленны забряцали».

Характерно, что Жуковский переводит эту ключевую строфу в иной, нежели у Шиллера, эмоциональный регистр: здесь восемь восклицательных знаков, а в оригинале нет ни одного.

Ср., например: ( ИРП : 253–254).

Слово «пылает», отсутствующее у Шиллера, Чешихин назвал удивительно метким: темное чувство светлеет, дойдя до сознания; это чувство «органически-тепло» ( Чешихин: 58). Сравните родственный образ из завещания Лопухина, имевшего значительное влияние на Жуковского в середине 1810-х годов: «[Д]рузья мои! из глубины пылающих любовию сердец ваших пожелайте только, чтоб <���…> пил я неисчерпаемую чашу блаженства в той непостижимой стране, где цветет вечный сад радости» ( Лопухин: 210–211).