Алексей Щербаков - Гении и злодейство. Новое мнение о нашей литературе

Принято считать, что Пастернака вынудили ко всему этому. Но как можно вынудить человека, которому открыли «запасной выход»? Вероятнее другое. Поэт в то время уже был тяжело болен. Он прекрасно понимал, что за рубежом его в покое не оставят, а будут эксплуатировать тему до конца. Как сообщали люди из КГБ «наверх», «по последним данным, Пастернак высказывает беспокойство в связи с ожидаемым приездом английской парламентской делегации, опасаясь особого интереса к нему со стороны английских корреспондентов. Высказывает в связи с этим желание уехать на некоторое время в Тбилиси». Он предпочел отойти в сторону и закончить жизнь в покое. В 1960 году поэт умер от рака легких.

Итак, Пастернак не воспользовался «запасным выходом». Но это был, говоря юридическим языком, прецедент. Выяснилось, что можно играть в игры с Западом – и строить себе литературную карьеру именно на этом. Пока это был лишь первый звоночек, случай, долгое время остававшийся уникальным. Потребовался впоследствии куда более громкий скандал с Александром Солженицыным, чтобы увлечение подобными играми стало массовым явлением. Пока что основная масса свободолюбивых литературных работников предпочитала идти более умеренным путем. Правда, не у всех это получилось.

В Советском Союзе психология литераторов отличалась известными особенностями. Они продолжали существовать в тепличных условиях Союза советских писателей. Эти условия были очень даже комфортные. Конечно, попасть в ССП было непросто – и чем далее, тем сложнее. Но уж если попал – то возможность жить на литературные и окололитературные заработки была обеспечена. Это стало очень заметно, когда система рухнула и писатели оказались предоставленными сами себе. Выяснилось, что свобода имеет свою оборотную сторону. Издатели, грубо говоря, стали воротить морду от творений «прорабов перестройки». Почему – вопрос отдельный. Но питерские литераторы тут же сделали попытку наладить старые добрые отношения с начальством. Как пишет критик Виктор Топоров, главный писательский демократ Михаил Чулаки пытался пробить у руководства города систему, когда город финансирует издательство книг, а писатели получают деньги по факту сдачи рукописи. То есть я написал невесть что. Хоть просто записывал свой пьяный бред. А что? Это модернизм, если не понимаете.

Разумеется, не все писатели попадали в обойму, а особо избранные. Идейно близкие. Такого, заметим, не было никогда и нигде.

Примерно те же настроения были и в шестидесятых. Известная шутка гласит, что советские люди мечтали жить как при капитализме, а работать как при социализме. Так вот, литераторы хотели в душе полностью противоположного. Писать как при свободе слова, но при этом получать от государства гарантированное содержание. Сказанное не означает, что советские писатели всегда отдавали себе в этом отчет. Свое положение они воспринимали как должное – как полагающееся по заслугам. Но при этом хотелось еще и писать что хочется. Эта психологическая особенность приводила ко многим коллизиям.

Шестидесятые годы были, наверное, самым светлым и радостным периодом в жизни нашей страны в прошедшем столетии. XX съезд и последующие заявления Хрущева – вроде того что уже нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме – породили уверенность, что время тяжких испытаний закончилось. Теперь пора получать награду за самоотверженный труд и доблестные сражения. Как говорится в анекдоте, «революцию мы совершили, а теперь – дискотека». На этом фоне расцвела романтика. Так, к примеру, поэзия испытывала совершенно невиданный подъем. Выступления поэтов собирали стадионы – такого не случалось никогда нигде прежде и вряд ли произойдет когда-нибудь еще. Поэтов было много – причем хороших поэтов. Все они были молодые и талантливые. Именно тогда появился тип, который стал называться «шестидесятником».

В VI веке нашей эры в Византии жил некий Прокопий Кесарийский, занимавший должность официального историографа при императоре Юстиниане Великом. Соответственно, в задачу Прокопия входило описание славных деяний императора. А они и в самом деле были славными – и титул «великого» в истории сохранился за Юстинианом вполне заслуженно. Но почти всегда подобный правитель не отличается особым гуманизмом. Так уж получается с царями, президентами и генеральными секретарями – либо ты добрый, либо ты великий.

Как бы то ни было, Прокопий добросовестно выполнял свою работу, описывая деяния Юстиниана с доходящим до неприличия подобострастием и не жалея елея. И получая за это все возможные по тем временам блага.

Но только когда Прокопий умер, оказалось: на самом-то деле он Юстиниана люто ненавидел и, прославляя императора, писал «в стол» другую, «Тайную историю», в которой вылил на работодателя всю грязь, какую мог, включая самые дикие слухи и домыслы. К примеру, что Юстиниан продал душу дьяволу и что он имел привычку разгуливать по ночам без головы по своему дворцу. Вам это ничего не напоминает?

Но бог с ним, с Прокопием. Тип «шестидесятника» полностью описан в русской классической литературе. Я имею в виду Степана Верховенского из романа Достоевского «Бесы» (отца главного революционера Петруши). Я не знаю, имеются ли у литературоведов работы на тему «Достоевский как сатирик». Если нет – предлагаю написать. А то у нас привыкли воспринимать Федора Михайловича исключительно как живописателя психопатологии, которую иностранцы по наивности стали принимать за «загадочную русскую душу», или сумрачным нравственно-религиозным проповедником. Или, на худой конец, обличителем коммунистической бесовщины.

А между тем многие страницы романов Достоевского – в том числе и «Бесов» – сатира высшей пробы, которая припечатывает крепко и сохраняет актуальность на века.

Итак Степан Трофимович Верховенский, «либерал сороковых годов». В юности написал странную поэму, которую напечатали в иностранном журнале. Он имел косвенное отношение к каким-то антиправительственным затеям и был в некоторой моде у оппозиционно настроенной молодежи. Потом начались неприятности – и Верховенский от греха удрал в провинцию. Где и жил, пользуясь репутацией «диссидента», убежденный, что за ним неусыпно следят тогдашние спецслужбы. Само собой, Степан Трофимович обожает поговорить о свободе, поругать власти, холит и лелеет свое положение пострадавшего за высокие идеалы, а также водится с разнообразной фрондирующей молодежью. Правда, когда в округе появляются революционные листовки, со всех ног бежит к губернатору и уверяет, что он тут ни при чем. Один раз у него даже обыск устраивают!