Борис Бернштейн - Старый колодец. Книга воспоминаний

С этим Смитком Лясковский сразу подружился. По его, Лясковского, словам выходит, что у Смита свободного времени было много. И они с Лясковским, выпивши, гоняли по городу в трофейном открытом кабриолете Смита, догрузив его какими‑нибудь красивыми девицами. И еще всячески — как это нынче называется? да, вот так — оттягивались. В конце концов вести о художествах друзей дошли до генерала, начальника Политуправления. Не знаю, были ли у него беседы со Смитом. Не исключено, что Смита он не тронул, поскольку главным покровителем искусств был сам Рокоссовский, а Смиток принадлежал к художественной элите. Но Лясковского он вызвал к себе для разноса. Генерал был совершенно лыс, это важно для дальнейшего.

— Что это за поведение, товарищ старший лейтенант?! — кричал лысый генерал. — Разве это поведение советского офицера?!

Володя смиренно молчал.

— Вы позорите свои погоны! — развивал свою мысль" генерал.

Володя молчал.

— И потом, что это за прическа! Разве это прическа советского офицера?!

Явился бес.

— Это чтобы лысые завидовали, — возразил Лясковский.

В тот же день он был изгнан из газеты СГВ и приказом политуправления направлен в глушь, в Саратов — литературным сотрудником в газетенку танковой дивизии, расположенной в бетонном Гроссборне, в лесу. Так Лясковский доехал до нашего Щецинка, огляделся — и понял, что ниже пасть он не может себе позволить. В Гроссборн он не поехал и поселился на моем диване. Удивительные все же были времена. Ему это почему‑то сошло с рук, редактор армейской газеты, майор Воробьев, взял его на работу в свое заведение, каким‑то образом комбинация была оформлена, уж не знаю как. Вскоре они подружились — и Володя перебрался к редактору. Все же у Воробьева была целая квартира и денщик. Кроме того, я был человек непьющий — ну, не абстинент, выпивал иногда, но нерегулярно. А Воробьев посылал денщика за бутылкой монопольки прямо с утра.

Отношения у них складывались не всегда. Случалось, что часа в три утра меня будил стук в дверь. Вваливался пьяный Володька.

— Борис, — говорил он печально, — майор меня не понимает.

Затяжная театральная пауза.

— Можно, я у тебя переночую?

Я экономно устраивался у спинки, Володька заваливался рядом как был.

— Слушай, Борька, давай не будем спать! Будем сочинять стихи для венерического профилактория!

Он был дьявольски талантлив. Стоило ему чуть выпить — и он начинал говорить стихами. И как легко струилось:

Между прочим, венпрофилакторий был нужнейшим заведением. К нему не зарастала народная тропа.

В тот день Володя Рожнятовский, ведущий баритон, явился ко мне на урок часам к десяти утра, как было заведено. Лица на нем не было. Хуже того. Видели ли вы плачущего силена? Даже теперь, будучи профессионально искушен в иконографии, я не могу припомнить ничего подобного. Силены сопутствовали Дионису. Силены пьянствовали, картины такого содержания имели успех у публики. Когда в Москве открыли для народа сокровища Дрезденской галереи, картина Ван Дейка «Пьяный силен» привлекала множество зрителей, самые впечатлительные восхищались вслух — да, силён пьяный! В конце концов администрация Музея им. Пушкина повесила новую этикетку: «Вакханалия с пьяным силеном». Силены гонялись за нимфами и нередко их настигали. Известны трагические сюжеты. С силена Марсия по приказу Аполлона спустили шкуру живьем — в наказание за дерзость. В Эрмитаже есть скульптура, представляющая Марсия, уже привязанного к дереву; вот сейчас, через мгновенье холодный острый нож коснется мускулистого, напряженного тела. Есть в Эрмитаже и небольшая ренессансная картина, где несчастный Марсий уже наполовину лишен кожи. Он кричит от боли. Но плачущего силена не изображал, по — моему, никто. Володя в тот момент мог быть прекрасной моделью.

— Володя, что случилось?

Коренастый баритон, отведя полные слез глаза, с тоской смотрел в окно. Видно было, что жизнь кончена.

— Лейтенант, я поймал…

Так. Приапическая обреченность Володьки сделала свое дело — он, выражаясь строго, заразился распространенным венерическим заболеванием. И пришел ко мне не петь, какое уж тут пение, а в надежде на покровительство, совет и защиту. Конечно, не он был первый и не он последний, чего уж. Но была тут одна деликатная вещь… Что делать, говорю я Володьке, пошли к капитану, буду тебя защищать как‑то.

Капитан был человек мягкий и покладистый, я уже упоминал о его чудесных качествах. Но тут дело было уж очень плохо.

— Подлец ты, Рожнятовский! — кричал Иван Иваныч, хватаясь за голову, — что ты наделал! (Ну, и тут еще разные слова, которые произносит военнослужащий, будучи в гневе и отчаянии.) Ты понимаешь, что ты натворил! Позор! Политотдельская часть!

Вот в чем дело. Наш ансамбль — политотдельская часть, дело политическое. Репутация армейского артиста должна быть прозрачна как слеза ребенка! И капитан головой отвечает за морально — политическую стерильность каждого, каждого! Поэтому он долго ругает бедного Володьку, не зная, что делать дальше. В венпрофилактории сразу же засекут, откуда больной, из какой он части.

Посередине разноса звонит телефон.

— Да, товарищ генерал. Понял, товарищ генерал. Есть, товарищ генерал. Есть исполнять, товарищ генерал!

Приказ начальника политотдела генерала Гросулова был прост: немедленно, по боевой тревоге, поднять ансамбль, собрать все необходимое и выехать в город Щецин, чтобы обслужить концертом съезд Общества польско — советской дружбы. Автобус будет подан через 30 минут. Выезд — через 40 минут. Все. Исполняйте.

Быстро собираем народ, инструменты, костюмы, Рожнятовского с его триппером, все это грузим в автобус и через сорок минут выезжаем в Щецин крепить польско — советскую дружбу.

Война пощадила Щецин, разглядывать город было интересно. Но я хочу добавить свою крупицу к тому, что уже сказано в мировой литературе о силе искусства. Как только в Щецине прослышали о появлении нашего артистического десанта, так посыпались просьбы. Просили дать платный концерт для польского населения. Дали — для этого сняли зал в церкви модернистской архитектуры, на которую я смотрел с изумлением. Польский военный госпиталь приглашал сыграть концерт для воинов, находящихся на излечении. Госпиталь не мог платить деньгами, деньги на искусство не были предусмотрены. Вместо этого госпитальные предлагали устроить обильное пиршество с неограниченным количеством медицинского спирта. И тут капитан мгновенно смекнул, что пиршества нам даже и не надо, а вот вы вылечите нам Рожнятовского. У поляков было то, чего в наших госпиталях еще не было, — пенициллин. С каждой инъекцией Володька пел все лучше.