Сигрун Слапгард - Сигрид Унсет. Королева слова

— Они становятся крайне далеки от меня, как только я заканчиваю их и берусь за что-то новое.

Сейчас у писательницы дел хватает — она работает над книгой «Одиннадцать лет», рассказывала она. Это что-то вроде автобиографии, «от написания которой она получает колоссальное удовольствие» [557] Brev til Knopf, 25.9.1934, Harry Ransom Center. . Когда наступили осенние каникулы, Ханс и соседский мальчик Уле Хенрик Му, к счастью, увлеклись сбором грибов и держались подальше от дома сутки напролет, писала довольная Унсет своей сестре. Хозяйка дала Матее все полномочия, чтобы та держала Ханса подальше от гостиной, от библиотеки и в особенности от ее пишущей машинки.

Свое альтер эго Унсет назвала Ингвильд, в честь отца Ингвальда. Все другие персонажи книги получили фиктивные имена, но описания Кристиании и Калуннборга были вполне реальны. К концу осени книга «Одиннадцать лет» вышла, и читатели восприняли ее как подлинно автобиографическую. И, возможно, это был умнейший ход, который замкнутая и не общающаяся с журналистами Унсет только могла сделать: апеллировать к человеческому любопытству, ведь личная жизнь Сигрид Унсет интересовала всех. Она пригласила читателей к себе домой, пригласила понаблюдать за своей семьей и взрослением! Люди увидели совсем другую Сигрид Унсет — суровая спорщица, к которой все привыкли, лишь исподволь, да и то с юмором, позволяла себе садиться на своего любимого конька.

— Ну-ну, я надеюсь, что людям будет интересно почитать об этой девчонке, чтобы мы могли привести финансы в Бьеркебеке в порядок, — сказала она домработнице Сигрид Бё, когда распечатывала коробку с книгами из издательства [558] Skille 2003, s. 219. .

Реакция прессы, вероятно, разочаровала королеву слова. Внимание журналистов привлекли всяческие мелочи: «Сигрид Унсет не очень хорошо шила и вышивала», «нашей всемирно известной писательнице с трудом давалась азбука» [559] Aftenposten, 23.11.1934. . Однако читатели были зачарованы совершенно другой динамикой повествования, нежели в ранних книгах Унсет. Она сумела вдохнуть жизнь в старые улочки Кристиании, такими явственными стали запахи, звуки и цвета в тесных двориках и разные времена года, сменявшиеся в лесах, окружавших город. Она воссоздавала картины своего детства, словно подтверждая слова, выбранные девизом: «Нет ничего в разуме, чего не было бы раньше в чувствах».

Она помнила почти все. Но было ли все это правдой?

Как обычно, самой горячей дискуссия была дома у сестры Сигне. Мать была оскорблена, но не сказала ни слова. Сигне считала, что автор позволила себе много вольностей и была слишком строга с матерью, выведя ее в образе Анины. Что имела в виду Сигрид, изображая себя жертвой, этаким «котенком во время грозы», страдающим от ужасного темперамента матери? Сигрид протестовала: образ матери позитивный, она же написала, что Ингвильд любила свою мать, и сильнее всего — когда буря стихала. И разве она не изобразила либерализм матери как благо? Наверное, нет, считала Сигне, особенно если принять во внимание ее критику школы Рагны Нильсен. И почему фру Вильстер (в действительности их соседка Винтер-Йельм) стала антиподом ее собственной матери? Именно фру Вильстер, а не Анина изображена как образец хорошей матери, считала Сигне. Она утверждала, что это было несправедливо, потому что ситуации в семьях были различными. Дискуссия между двумя сестрами бурлила, а мать отказывалась выходить из комнаты [560] Charlotte Blindheim. . Интересно и то, с какой симпатией Сигрид Унсет описывала героиню немецкого происхождения. Кроме членов семьи, никто не обвинял автора «Одиннадцати лет» в недостоверной передаче фактов, характерной для многих мемуаров. Книгу приняли очень положительно и с нетерпением ждали следующего тома, потому что ключ к творчеству Сигрид Унсет, казалось, лежал в следующих десяти годах ее жизни.

Хорошие рецензии и восторженные отзывы читателей снова вывели ее на вершины продаж.

В связи с пятидесятилетним юбилеем Сигрид Унсет раскрыла один из секретов своего творчества: она вживалась в своих персонажей до такой степени, что будто покидала свое тело и становилась другим человеком. Сильнее всего она прочувствовала это, когда создавала образ Кристин, дочери Лавранса.

— Никто не значил для меня столько, сколько значила она.

Несмотря ни на что, Кристин всегда оставалась сама собой, и это придавало ей особенный шарм.

— Когда бушующие волны житейского океана, казалось, вот-вот поглотят ее, мне становилось страшно — неужели она сдастся? [561] Gjengitt i Sandefjord Blad, 22.11.1932.

Иногда персонажи противились воле автора, и писательница ощущала творческое бессилие. Тогда она обращалась к своему прошлому, находила прибежище в истории. Но, вероятно, она сбегала в свое детство не только поэтому. Ее постоянно беспокоило то, как складываются ее отношения с родными и приемными детьми. В письмах отцу Тойвесу, Нини Ролл Анкер, Йосте аф Гейерстаму Унсет вновь и вновь задавала одни и те же вопросы: каково же было на самом деле всем этим детям, за судьбу которых она взяла на себя ответственность? Больше всего беспокойства — и радости — доставляла ей Моссе. Унсет позаботилась о том, чтобы за Моссе хорошо следили, и та никак не могла помешать работе своей матери. Двое здоровых сыновей подвергали ее испытаниям совсем другого рода: Андерс выбрал свой путь и хотел стать инженером. Он добился уважения и к своим воззрениям на религию, и к решению получить техническое образование. А что с Хансом? Он оставался для нее загадкой — однажды, когда ему было пятнадцать, он доехал на велосипеде аж до Тронхейма только для того, чтобы встретить мать из поездки на север. Конечно, ей это понравилось. Но откуда взялась такая потребность находиться все время рядом с матерью?

Унсет была противницей «умилительного доверия» в семье [562] Charlotte Blindheim. . Она старалась быть твердой. Любое другое отношение — медвежья услуга. Она видела, что Ханс искал ласки, но у нее не было привычки сюсюкать с детьми.

Сигрид Унсет старалась делать все правильно: она построила красивый дом, стала кормилицей семьи, делилась с детьми своими книжными радостями, строго, но справедливо, как считала она сама, воспитывала их.

Когда она смотрела на Андерса и Ханса, ей не давал покоя один вопрос: как дорого обошелся детям ее развод с мужем? Семья и род всегда много значили для нее. Не меньше всегда значила для нее и правда, поэтому она искала ответ в себе: не живет ли она на самом деле по законам «века эгоизма», который критиковала. Она ведь аннулировала брак, приняла решение обратиться в католичество, заявила о своем суверенном праве запереться в своем писательском кабинете.