Иван Миронов - Замурованные. Хроники Кремлёвского централа

…Я не раз вспоминал на тюрьме выборы 2003 года, седьмого декабря, четыре года назад. Штаб «Родины» находился на Ленинградке, занимал целиком два этажа в гостинице «Аэрополис» — хозяйстве Бабакова, одного из основных финансистов блока. В день выборов я проснулся ближе к полудню, торопиться некуда, работа завершена, осталось только подсчитать голоса. К двум часам приехал в офис, девчонки снимали последние данные о явке, фиксировали сигналы о нарушениях. Столы завалены сводками, дорогой выпивкой и снедью. Народ враскачку начинал отмечать неизбежность победы. К вечеру состояние коллектива было уже нервно-бодрое. Пили все и везде, кто из хрусталя, а кто прямо из горла. Пьяная публика нервно шарахалась от софитов, норовя выскочить из прицелов многочисленных видеокамер. Часам к восьми подъехали Рогозин, Глазьев, Бабурин. После одиннадцати пошли первые результаты подсчета голосов, полночь встретили как Новый год…

Около четырех утра я еле-еле отыскал на парковке свою заснеженную «девятку», не с первого раза попал ключом в замок зажигания, хлебнул для сугрева коньяка и домой спать…

2 декабря 2007 года я проснулся от аккуратного толчка в бок. Снизу глянуло заспанное лицо Олега: «Вань, вставай, гангстеры идут!». По этажу раздавался тяжелый лязг дверей, клацанье и стук запоров. Сокамерники были уже на ногах. Не успел я нырнуть в тапки через штаны, как распахнулись тормоза и на пороге возник в парадном лапсердаке с золотыми погонами и в белоснежной рубашке наш «мальчик-девочка».

— Голосовать будем! — празднично объявил он. — Первый на «ж».

Закинув руки за спину, Серега исчез на продоле. Он вернулся через пару минут, осчастливленный реализацией своего конституционного права. Потом ушел Сергеич, возвратившийся с лукавой усмешкой. Потом на «м». В коридоре глаза рябит от зеленого, словно упал лицом в газон. Человек тридцать вертухаев теснятся на этаже, поддавливая друг друга плечами. Слева, в трех метрах от камеры стоит стол, за которым гордо восседает нарядный незнакомый мне подполковник, еще какой-то гражданский, с физиономией прапора. Перед товарищами лежит стопка бюллетеней, переносная урна, похожая на автомобильную аптечку и здоровенный журнал со списком избирателей. Рядом с комиссией в выцветшем камуфляже стоит принимающий этот парад похмельно-уставший полковник Романов. Выражением лица и стертым годами службы прикидом, в котором, если бы не набитое ливером брюхо, сошел бы за военнопленного, он красноречивей всех выражает свою гражданскую позицию и отношение к выборам в целом.

На список избирателей ИЗ-99/1 наложен картонный лист с единственной прорезью в строку под фамилию, имя, отчество, дату рождения, прописку и роспись. Зэка мог видеть только свои данные.

— Почему урна не опечатана? — Мне захотелось немного разрядить ментовскую торжественность, хотя пломбы действительно не было.

— Не умничай! — сурово прозвучало где-то рядом.

Поставив автограф в «амбарной книге», я получил бюллетень, свернул его и направился в хату. Не успел сделать еще и пару шагов, как передо мной выросли три бойца.

— Куда же вы?! Надо проголосовать! — грозно окликнул подполковник, глава тюремного избиркома.

— Не хочу, — мотнул я головой, с грустью сознавая, что прерванный сон уже не поймать.

— Как же так, — возмутился вертухай. — Вы обязаны!

— Согласно Закону о выборах, вовсе нет.

— Тут нечего спорить! Обязаны! — угрожающе-приказно и категорично прозвучал последний и единственный довод ментовского избиркома, самодостаточного выразителя законодательства на тюрьме.

Спорить с ощетинившейся дубинками пятнистой избирательной комиссией расхотелось, и я пошел на попятную. «Кабинка» для голосования представляла собой две вертикальные доски, обитые кумачом, с полкой, перпендикулярно закрепленной у стены. Тайна голосования гарантировалась здесь лишь широтой собственной спины. Дабы не портить изолятору статистику, я поставил галку напротив «Единой России» и галку напротив «Справедливой России». Вогнав власть дважды в долг, я сбросил бумажонку в урну.

Человека, который существовал без капли спиртного больше двух месяцев, я видел лишь однажды. Это был мой институтский преподаватель, профессор по древним мирам, который, чтобы не умереть от алкоголизма, зашил себе в ягодицу «торпеду». За пятнадцать лет безудержного пьянства он вышел на дневную норму в 0,7 литра. Вовремя сообразив, что это черта, он согласился лечь под скальпель нарколога. С ролью трезвенника Евгений Абрамович справлялся с большим трудом, но редкой выдержкой. Он скуривал сигарету в две затяжки, убивая по три пачки в день, стал одержим заразным нервозом и навязчиво переспрашивал у официантов об отсутствии в блюдах винного соуса. Маститому ученому приходилось невыносимо тяжело, и лишь запрограммированный страх взрыва ядовитой капсулы в собственном седалище удерживал его от стакана. Тогда я попивал коньячок, подтрунивая над собеседником, с ужасом про себя размышляя, на какие физические и психические муки идет человек ради отказа от рюмки. Неужели нет варианта проще? Ответ я узнал через полтора года, заехав на «девятку».

Помимо блестящего решения своих профильных задач Федеральная тюрьма № 1 может дать фору любой наркологической клинике. Крепче кефира здесь ничего не предлагают. Всякий процесс брожения сурово, от разгона камеры до карцера, пресекается администрацией моментально с подачи ссученных, и не отлипающих от глазков вертухаев. Ходит байка по тюрьме, что изюм на централе запретили после неудачной попытки Япончика настоять на сухофрукте брагу. Об этом, закатывая глаза к потолку в дань авторитету Иванькова, полушепотом рассказывал Вова Грибков.

Здешняя заморозка легко и непринужденно переламывает законченных синяков и наркош. Одни, в конце концов, избавляются от недуга, другие идут на сотрудничество и сознанку ради дозы или срыва на общий режим, где доступный ассортимент кайфа зависит только от потребностей и возможностей, упирающихся лишь в собственную кредитоспособность. Правда, остается и третий путь. Кроме как смириться и сдаться, можно вскрыть себе вены или разбить голову, чтобы уехать на больничку, которая мало чем отличается от общего режима. У основной же массы клиентуры «девятки» через полгода страданий печень, сходя с ума от удивления, вновь обретает детскую стройность.

…Время от времени мы перебирали долгоиграющие запасы, складированные под столом и шконками. Порченное нещадно выбрасывалось.

— Пенициллин. — Серега задумчиво крутил в руках упакованный в фирменный целлофан кирпич «бородинского», покрытого бирюзовой плесенью. — Можно попробовать.