Леонид Ленч - Это было

Знакомство мое с самим Булгаковым произошло значительно позже, перед самой войной с Финляндией, в сентябре 1939 года. Мы с женой поехали в Ленинград, чтобы посмотреть в одном из ленинградских театров мою тогда сильно нашумевшую пьесу "Павел Греков" (я написал ее совместно с Б. Войтеховым). Идем по перрону Ленинградского вокзала, ищем спальный вагон, и вдруг я вижу, что навстречу нам, явно выискивая тот же вагон, идет бросающаяся всем в глаза пара: женщина, о которых принято говорить "интересная", и мужчина в распахнутой волчьей шубе, — шерсть на ней отливала серебром при свете перронных фонарей. Мужчина был в очках и тоже - с точки зрения женщин - принадлежал к той же породе "интересных мужчин".

- Это же Булгаковы! — тихо сказала мне жена и окликнула Михаила Афанасьевича:

- Михаил Афанасьевич! Вы тоже в Ленинград?

Мы познакомились. Оказалось, что Булгаковы (Елена Сергеевна и Михаил Афанасьевич) едут в Ленинград в связи с предстоящей постановкой в одном из ленинградских театров (в каком - не помню) пьесы Булгакова "Дон Кихот", только что поставленной вахтанговцами.

Наши купе в спальном вагоне оказались соседними, и мы долго не ложились, болтая о том о сем, а главным образом о делах театральных, — я тогда чувствовал себя больше драматургом, чем прозаиком.

В Ленинграде мы остановились в "Астории", днем мы занимались каждый своими делами (мне очень хотелось показать М.А. "Павла Грекова", но так и не удалось это сделать), а вечерами обычно сидели допоздна в номере у Булгаковых. Эта идиллия продолжалась дня два-три - не больше.

Как-то вечером, помню, я пошел в гостинице в номер Булгаковых и никого в нем не застал. Дежурная по этажу сказала мне, что "он сам" (т.е. Михаил Афанасьевич) заболел и что "она" (т.е. Елена Сергеевна) ухитрилась срочно достать билеты на Москву, и они уехали каким-то дневным поездом.

На следующий день и мы с женой тоже уехали из Ленинграда.

По приезде в Москву я позвонил по телефону на квартиру Булгаковых. Трубку взяла Елена Сергеевна. Она сказала, что Михаил Афанасьевич болен очень серьезно, никого не принимает, но она ему скажет, что звоню я.

Через несколько минут Елена Сергеевна сказала мне:

- Михаил Афанасьевич просит вас прийти к нам вечером, часов в шесть. Вас он примет.

...Сердце мое сжалось, когда я оказался в маленькой квартире Булгаковых у Кропоткинских ворот. Елена Сергеевна еще в прихожей сказала мне, что Михаил Афанасьевич почти ослеп, что он не переносит света и лежит в темной комнате с занавешенными окнами. У него разболелись надпочечники - эту болезнь он получил по наследству от отца, который страдал той же болезнью и умер 49 лет от роду. А Михаилу Афанасьевичу тоже исполнилось 49 лет.

И вот я вхожу в темную спальню, где лежит на кровати Булгаков. В углу на столике горит какой-то свечной обломок, но свет в сторону больного не падает. Булгаков - в длинной белоснежной ночной рубахе, и невольно у меня возникает в памяти известный портрет умирающего Некрасова работы художника Ге.

Я пробыл тогда у Булгакова часа два-три. Говорил больше он, я молчал, слушал и иногда задавал вопросы.

О чем говорил Булгаков?

Главной темой была история с запрещением его последней пьесы о юности Сталина. Об этом писали многие, знавшие Булгакова ближе, чем я, и поэтому я не стану повторять то, что известно. Я скажу лишь о том, что волновало и тревожило в связи с этим печальным происшествием самого Булгакова. Он сказал мне:

- Вы же, наверное, успели уже узнать наши литературные нравы. Ведь наши товарищи обязательно станут говорить, что Булгаков пытался сподхалимничать перед Сталиным и у него ничего не вышло.

Тут он повысил голос насколько смог и закончил так:

- Даю вам слово, и в мыслях у меня этого не было. Ну, подумайте сами, какой это замечательный драматический конфликт: пылкий юноша-семинарист, революционно настроенный, и старый монах - ректор семинарии. Умный, хитрый, с иезуитским складом ума старик. Ведь мой отец был доктором богословия, я таких "святых отцов" знал не понаслышке.

Говорил Михаил Афанасьевич и о том, что финская кампания - это сигнал к мировой войне, которая должна неминуемо вспыхнуть в самом скором времени. Запомнилась мне одна его пророческая фраза:

- Я этого уже, конечно, не узнаю, но вы узнаете. Попомните мое слово: война наделает в мире много бед, в Париже на бульварах будут расти вот такие огороды (он показал жестом, какие они будут), потому что парижанам нечего будет кушать.

Мы простились, и я ушел от Булгаковых, еще более угнетенный недобрыми предчувствиями, которые меня мучили и до этого визита.

Через несколько дней я уехал в Крым, в Ялту, в наш Дом творчества, а недели через три жена мне сообщила по телефону из Москвы, что Булгакова не стало.

Во всем своем классическом блеске он воскрес для советского читателя значительно позже.

Булгаков-писатель жив и будет жить, пока существует русская литература.

Среди многих интересных людей - и писателей и неписателей, — с которыми я встречался на всем протяжении своей долгой жизни, Валентин Петрович Катаев был для меня одним из самых интересных, а пожалуй, и самым интересным человеком.

Поэтому мне так и трудно о нем писать.

Пишу, а мне кажется, что он сидит рядом и читает то, что я о нем пишу. И улыбается своей неповторимой иронической "катаевской" улыбкой и в своей прелестной катаевской иронической манере говорит нечто не очень одобрительное о моих писаниях.

Одно время мы с ним крепко дружили. Дружба наша началась в пятидесятых годах, когда я поселился в Переделкине на даче, где жил и летом, и зимой.

А познакомил меня с Катаевым значительно раньше его родной брат Евгений Петров (Е.В. Катаев) - мой большой друг и в известной степени опекун на первых порах моего московского писательского становления.

Я просто не мог себе представить переделкинскую жизнь без ежевечернего общения с "катайчиками", как мы с женой называли катаевскую семью, состоящую из жены писателя Эстер Давыдовны и его детей- Евгении Валентиновны (просто Жени - для нас) и Павла Валентиновича (просто Паши).

Впрочем, иногда - довольно часто - я встречался с Валентином Петровичем и днем. Мы совершали совместные прогулки "вокруг" переделкинского "света". И он, и я ходили быстро, и он, и я при этом держали в руках трости, и он, и я много и громко смеялись, рассказывая на ходу друг другу разные смешные истории из жизни.

Я давно любил его произведения (и не только "Белеет парус"!) за их блистательное остроумие, за изящество формы, за многоцветие языка, за все, что позволяло считать Валентина Катаева наследником русских прозаиков-классиков.