Владимир Алейников - Тадзимас

Подбежал. Наконец, подбежал. Добрался. Какая удача!

И громко, так, чтобы все слышали, завопил:

– Василий Иванович! Родненький! Свет вы наш! Надежа вы наша! Учитель вы наш! Ненаглядный! Что же это? Что за напасть? Что же это такое деется, год от года все хлеще, вокруг? Что же деется? Господи! Батюшка вы наш! Учитель! Наставник! Заступник! Отец наш родной! Как жить-то будем? Скажите! Как же нам дальше-то жить?..

Этот большой и толстый, по всему видать, и особенно по роже раздутой его, из разряда таких, о которых в народе, отнюдь не случайно, говорят: кирпича просит, скорее всего, нет, чего там, безусловно, за километр их, таких, без бинокля видно, тоже, как и ему подобные громовержцы и жополизы, по писательской линии числился.

И жить, в свое время, при власти советской, тоже учил.

Наверняка – учил.

Но рангом был – рылом не вышел? или выслужиться не успел? или было способностей, может быть, маловато литературных? – он явно пониже, и это сразу же ощущалось, по иерархии некоей, намного ниже Белова.

Тот – уж само собой, учитель. Учитель жизни.

Известный. Даже, по многим параметрам, знаменитый. На всю-то Россию-матушку, представьте, один такой.

И уродился ведь – в ней, в России, – такой вот умный мужик. Да… Ума палата! Умен – все насквозь видит.

Авторитет, одним словом.

Для большого и толстого – точно.

Авторитет, ребятки, россияне, – еще и какой!

Одного лишь хотел на рынке, средь народа, большой и толстый: слово, даже, возможно, то, что в начале было, как сказано встарь в Писании, слово простое, слово мудрое, золотое, от любимого, авторитетного, дорогого учителя жизни, услыхать своими ушами, чтобы в душу оно запало, чтоб запомнить его навсегда и понять, коль не все, так хоть что-нибудь.

Чтобы – хоть ненадолго утешил.

Чтобы – сразу надежду вселил.

А то и наказ отеческий тут же дал: что делать конкретно, на какие битвы грядущие выходить, чтобы «дальше-то жить».

Людмила, смеясь, говорила: сцена была уморительная.

Большой и толстый, пыхтя, вопрошая о кровно важном для себя, нависал над Беловым, массой всей на него наседал.

А маленький, хлипкий, тщедушный Белов тушевался, терялся, смущался, причем непрерывно, вот ведь как, ужимался в размере.

И так ужался, в комочек, в пятнышко белесоватое, что его и почти не видно стало, так изменился он вдруг.

И оттуда, снизу, едва различимый глазом простым, седенький, полупрозрачный, уменьшившийся до размеров крохотного паучка, раскрасневшийся от растерянности, от беспомощности своей, от своей беззащитности явной перед этим большим и толстым, от досады, от неожиданности, от свалившейся, так некстати, ни с того ни с сего, как снег на голову, глобальной, практически неразрешимой, во всяком случае, сразу же, на месте прямо, проблемы, от заданного ему в лоб нелепейшего вопроса, на который что-нибудь, видимо, ну хоть что-нибудь более-менее простое, доступное всякому человеку, пристойное, внятное, надо было, пожалуй, ответить, поскольку вокруг писателей успели уже собраться любопытные, этак жалобно, беспомощно, еле слышно, срывающимся от волнения сухим голоском, пропищал:

– Я вообще-то сюда отдыхать недавно приехал!..

Большой и толстый, опешив, сник, погрустнел – и, в горестном раздумье своем пребывая, оставаясь в неведенье полном относительно смысла жизни, отшумев, как буран, удалился.

Думал небось по пути: эх, плохи наши дела, если даже такой человек золотой, как Василий Иванович, ничего на такой вот острый и насущный для всех людей, ключевой, коренной, консенсусный вопрос не сумел ответить!..

Белов же быстренько, наспех, купил какие-то фрукты – и потихоньку, бочком, тихим, вприпрыжку, шажком, чтобы, не приведи Боже, спаси, защити, еще на кого-нибудь из мучающихся извечными вопросами жизни и смерти не нарваться, – вполне успешно, без последствий, впрямь нежелательных, ретировался с рынка.

Шел, торопясь, не оглядываясь, по направлению к дому творчества, в лоно писательское (бывшее, ну а теперь – в лоно, скорее, бандитское, или предпринимательское, в логово, так вернее, резче, прямее, честнее, поскольку былое лоно логовом обернулось для неизвестно каких, непонятно откуда здесь взявшихся элементов, смурных и сытых, почему-то наголо бритых, ну а если не бритых, то жирных, лбов мордатых, вроде бы мирных, но зато хамовитых, наглых, новоявленных жизни хозяев, с их подругами голенастыми, без мозгов, но зато уж в золоте с головы до ног, напоказ, псевдомузыкой вовлеченными в хаотический ритм, в экстаз, да еще с бильярдом, с картами, с иномарками навороченными, с интересами, укороченными до простейших, элементарных, с отбываньем дней календарных в киммерийском раю, чтоб впредь с интересом на мир смотреть), покачивая по пути седенькой тихой головкой.

Вскоре, поскольку здесь, у нас, в Коктебеле, все рядом и все на виду, я и сам встретил нежданно Белова.

Я возвращался с моря. Поднялся по тропе на горку.

Смотрю – наверху не кто-нибудь там из простых, а Белов стоит.

Тщедушный такой, что сразу же пожалеть его искренне хочется, успокоить, от бед житейских, по возможности, оградить.

Маленький, прямо ребеночек.

Ребеночек-старичок.

Стоит писатель, взирает, пристально так, на окрестности.

Взгляд – ну, взгляд-то все видящий, все вокруг примечающий.

Ничто, безусловно, не спрячется, ничто, полагаю, нигде, ни за что, как бы там ни хитрило, как бы там умело и даже по-военному, по-спецназовски (по-натовски, наконец, все равно это самое НАТО все давно в Крыму прошныряло, все военные тайны выведало, и чего там с ним церемониться, если здесь оно вроде как дома), эко диво, ни маскировалось, не утаится от зоркого писательского, подобного, ни больше ни меньше, орлиному, ну, пускай соколиному, взгляда.

Стоит в глубочайшей, творческой, вероятно, а может быть просто человеческой, тоже вполне уважительной, честной задумчивости.

Видно всем, как по лбу его думы волнами ходят.

Стоит, слегка, понемногу, пошатываясь под ветром.

Но не падает, нет, куда там, почему-то на месте держится.

Как шахматная маленькая фигурка, из белых фигур. Вырезанная грубовато, с обобщенными, весьма условными очертаниями, но зато и по-своему выразительная, наподобие народной игрушки русской, из цельного куска дерева, да вдобавок еще и наивно, по-детски, в два-три цвета, но тоже ведь выразительно, завершая весь образ легко и свободно, что вообще поразительно, представление сразу давая о сути, рождая метафору, затаившуюся внутри, но готовую в нужное время раскрыться, от руки, а-ля прима, раскрашенная, фигурка-чурочка, фигурка-крохотулька, заезжий Ванька-встанька, знак, зарубка, заначка в памяти, фигурка-талисман.