Владимир Алейников - Тадзимас

Смирные лошадки, симпатичные. Дети их обожают. Запряженные в легонькие повозки, с узенькими скамеечками для сидения, по обеим сторонам, и с передним, особенным, слегка выдвинутым вперед, отграниченным от обеих скамеечек, местом для возницы.

На одной из повозок есть даже очень уж знакомая надпись: «Эх, прокачу!» Ну точно – из Ильфа с Петровым.

Не хватило собственной фантазии у хозяина, взял готовое. Чего там выдумывать что-нибудь новое? И так поймут. А кто поголовастее – те и сообразят, откуда надпись.

На других повозках – попросту выкрашенных в яркие, броские цвета, – никаких надписей нет.

Лошадки – все с украшениями, принаряженные. Украшения незатейливые – ленточки, бантики, бубенчики, но зато – приятные, о детстве напоминающие, радующие глаз.

На передних сиденьях, вроде как независимо, подчеркнуто независимо, – ну хотя бы от нынешнего времени, от конца столетия, от всей этой техники и связанной с ней суеты, как-то невозмутимо-весело, задорно-серьезно, восседают загорелые местные татары.

Они, за умеренную плату, катают всех желающих.

Желающие, разумеется, – сплошь отдыхающие.

Местные жители – не катаются, им и в голову такое не приходит.

Отдыхающим – нравится кататься. Они залезают в повозки, усаживаются на скамеечки.

Возница натягивает вожжи. Цокает, чмокает – языком, губами. Лошадки послушно сдвигаются с места. И тащат повозки. Везут. Отдыхающие – глазеют по сторонам.

Особенно нравится кататься – детям. Они просто в восторге от этих, уже ставших ритуальными, процедур.

У татар возниц отбою нет от желающих прокатиться.

Отдыхающие – с удовольствием ездят. Поднимаются на горку. Спускаются с горки. Возвращаются в детство. Побудут там немного, расчувствуются, встрепенутся душой, – и опять сюда, в нынешнюю действительность.

Эта нынешняя курортная действительность зовет к себе – на набережную, к шашлыкам из несвежего мяса и протухшей осетрины, к винам, сплошь поддельным, каких прежде сроду здесь не бывало, одни названия чего стоят, не говоря уж о качестве их, к нехитрым развлечениям и прочим сомнительным прелестям их недолгого, по нынешним-то временам, летнего отдыха. Действительность затягивает их, всасывает в себя – и преспокойно, не поморщившись поглощает. И отдыхающие, иногда и с коротким, растерянным вскриком, исчезают в ней навсегда. Как в ненасытной утробе. Как в коварной пучине. Мелькнет в шашлычном едком чаду беззащитная чья-то рука, высунется наружу, на короткое, разом все обрывающее, безжалостное мгновение, затрепещет на ветерке – да и канет куда-то в разверстую бездну гульбы.

А лошадки – тащат себе и тащат легонькие, будто перочинным ножиком из дощечек выструганные, раскрашенные в яркие, наивные, будто ребенок возился с красками, праздничные тона, плавно катящиеся на маленьких, старательно смазанных, чтобы не скрипели, игрушечных каких-то колесах, едущие себе да едущие под луной, под деревьями, под разбрызганными светоносными крупными кляксами на тетрадном листе небосвода, может, и школьными, детскими, ну а может, и взрослыми, августовскими звездами, волшебные эти повозочки, и они все едут да едут.

И татары все возят и возят – всех желающих, всех, кто увидел хоть раз гипнотически действующую на людей, залихватски надпись: «Эх, прокачу!»

Цок да цок, цок да цок! – стрекочут копыта лошадок.

И сверчки по садам подпевают им: тир-лир-лир-ли!

Возницы. Лошадки. Повозки. Зрачки и сверчки.

Сон? Или – зов?

Тоже ведь – воз.

Конечно, мой нынешний молодой собеседник, нынче ты себя чувствуешь свободным, раскрепощенным, – что, впрочем, не всегда уберегает от примитивной, зауряднейшей, а иногда и омерзительной распущенности – в поступках ли, в словах ли, сказанных на, людях, написанных ли, а то и напечатанных, это теперь делается запросто, нашлись бы средства на издание, появились бы на горизонте щедрые спонсоры, – и опус легко может выйти в свет. В мозгу твоем нет той изощренно составленной отравы – информационной, бытовой, политической, да любой, их все можно свести к одному определению: государственной, – той, которой пичкали всех нас при советском режиме. Травили, но не одолели. Не вышло. Выстояли.

Ты молод, читатель, и полон сил. Почему-то я обращаюсь именно к тебе – может, потому, что меня все чаще расспрашивают вот такие же молодые люди – о моем бурном прошлом.

И я тебе почему-то верю. Чувствую, что – поймешь.

Ведь мы с тобой – современники. Еще – современники. Уже – современники.

Мой теперешний возраст более тяжелой гирькой перевешивает – нет, несравнимо тяжким, чудовищным грузом перетягивает, придавливает, вжимает в сумятицу чисел и цифр, делений и стрелок, пружин и болтов – одну чашу весов. Горькую, гордую чашу судьбы с трудом я поставил на эту вот, в общем-то хрупкую, чашу весов. Но зачем? Не напоказ ведь! Пришлось – испить. И не допита еще она, эта светлая чаша.

Мой теперешний возраст – возглас. Который вырвался прямо сейчас из груди моей. Мой теперешний возраст – воздух. Которым я дышу сейчас. Мой теперешний возраст – дух. Мой теперешний возраст – свет. И нет на него скидок, как не было и на тот мой, молодой возраст. Где – зарождение духа. Где – золотое начало света. Мой возраст – рост. Световой. Светозарный. Духовный. Световые годы мои. Светозарное будущее. – Надеюсь и верю. Духовный завет.

Мой возраст – прост. Пласт. Крест. И – мост. Звезд весть. И – честь. Есть то, что – есть.

Всегда у меня так.

– Это – возраст полыни…

В ту пору, когда занялся я самиздатом, силы меня просто переполняли. Переполняли – и поднимали. Поднимали – и вели. Вели – и приводили. К свету, в котором – дух.

Силы эти были – та, сплошь творческая, сплошь певческая, ведическая – по сути своей, жреческая – по стати своей, плоть от плоти земли моей, в плоть и кровь мою издавна, с детства, вошедшая, чтобы в плоть и кровь моей речи грядущей облечься, животворная, светлая, щедрым солнцем нашим напитанная, стариною нашей целимая, чистым небом нашим хранимая, сплошь – деятельная, сплошь – сеятельская, энергия, дарованная мне – знаю это – свыше, там, где я рос. Почва, закваска, основа.

Начало движению моему в мире положено было давно, еще от рождения. Рождение – вхождение. В мир и в свет.

Сила этих сил – в том, к чему тянутся незримые связи, духовные нити. В Том, кому служат небесные рати.

Мы были – рати земные. Но некоторые из нас – наделены были связью: с теми, небесными. Некоторые. Не все. Далеко не все.

Все были – просто ратью. К ней – стягивались. Отовсюду. Сходились, съезжались. Чувствуя: братство. Ощущая – зов.