Алексей Волынец - Жданов

Доклад был многостраничным, Жданов выступал с ним более часа. Пётр Капица вспоминает один из кульминационных моментов:

«Можно ли дойти до более низкой степени морального и политического падения и как могут ленинградцы терпеть на страницах своих журналов подобное пакостничество и непотребство? — обратился Андрей Александрович к сидящим в зале.

Зал отозвался грозным гулом. Актив слушал докладчика с повышенным вниманием…

Всё, что говорил дальше Жданов о Зощенко, мы уже слышали из уст Сталина. Удивлялись только тому, как это Андрей Александрович запомнил всё, чтобы повторить слово в слово. Новым было лишь то, что относилось к "Серапионовым братьям" и высказываниям Зощенко в двадцатые годы…» {657} 657 Капица П.И. Указ. соч. С. 144.

Без всякого пафоса заметим, что 15 августа 1946 года Жданов выступал в актовом зале Смольного перед людьми, ленинградскими руководителями, вынесшими всю тяжесть блокады и восстановления города после многолетней осады. И в целом они понимали и оправдывали необходимость такого послевоенного «закручивания гаек». Тот же Капица, в душе абсолютно несогласный с грубым разносом уважаемого им Зощенко, в своих мемуарах так иллюстрирует ход своих мыслей по поводу жёстких «воспитательных» инициатив сталинского ЦК:

«Я так и эдак пытался объяснить для себя происшедшее. Появилась, мол, насущная необходимость круче подвернуть гайки во всей идеологической работе… Война превратила безусых юношей в храбрых, самоотверженных мужчин, научила самозабвенно любить родную землю, облагородила, но многих и развратила. Многие пришли в действующую армию прямо со школьной скамьи, не имея никакой специальности. На войне они не заботились ни о еде, ни об одежде. Их одевали, кормили и даже давали сто граммов водки. Они, мол, привыкли к походной, довольно беззаботной жизни, особенно в последний год успешного наступления… К такой жизни человек привыкает быстрее, нежели к трудовым будням.

Я вспомнил, как у нас на Черноморском флоте десантники на отдыхе превращались в опасных дебоширов. За вино они сдавали и обмундирование, и припрятанное трофейное оружие. А если ничего не было, могли в загуле и ограбить, искалечить, убить. Человеческая жизнь не ставилась ни в грош. Некоторые именно на отдыхе попадали под трибунал, лишаясь орденов, званий и… вновь в штрафных батальонах высаживались десантом, чтобы кровью искупить вину и вернуть награды. Как они будут привыкать к мирной жизни?

Куда их приспособишь, если они не научились ничему другому? Кроме того, в стране развелось много беспризорников, сказывалась безотцовщина. Конечно же, думали мы, тут надо принимать решительные меры, по-новому строить воспитательную работу… » {658} 658 Там же. С. 143.

Заметим, что многое в этих словах Капицы перекликается с приводившимся нами ранее монологом Жданова в изложении Шепилова, при назначении последнего в Управление пропаганды и агитации ЦК. Капица писал свои мемуарные наброски в 1988 году, не будучи знакомым с опубликованными позднее воспоминаниями Шепилова. Но подобное совпадение слов и мыслей совершенно не случайно: именно такое понимание послевоенных проблем нашего общества было характерно для многих думающих людей из поколения победителей…

Как вспоминает Капица, в августе 1946 года «крепко досталось и секретарям Ленинградского горкома. Прений на активе не открывали. Их решили провести на другой день, когда в актовом зале собрались все писатели и приглашённые композиторы, художники, артисты и работники издательств» {659} 659 Там же. С. 145. .

На второй день своего пребывания в Ленинграде, 16 августа, в том же зале Смольного товарищ Жданов зачитал свой доклад уже не партактиву, а нескольким сотням творческих работников города. Старинный приятель Анны Ахматовой ленинградский журналист Иннокентий Басалаев оставил свою яркую зарисовку того дня: «Докладчик вышел справа, позади сидевших, в сопровождении многих лиц. Он шёл спокойно, серьёзный и молчаливый, отделённый от зала белыми колоннами. Он был в штатском. В руках папка. Его волосы под сиянием электричества блестели. Казалось, он хорошо отдохнул и умылся. Все встали. Зааплодировали. Он поднялся на трибуну…

Как обычно, вслух выбрали громкий президиум. Даже чуточку посмеялись… Докладчик улыбнулся, сказав тихо что-то смешное. Торопливо успокоились. Президиум сел. Сдержанный шумок затих. Докладчик секунду помолчал и заговорил.

И через несколько минут началась дичайшая тишина. Зал немел, застывал, оледеневал, пока не превратился в течение трёх часов в один белый твёрдый кусок.

Доклад ошеломил…» {660} 660 Ахматова A. «Requiem». M., 1989. С. 232.

Журналист с колоритным именем Иннокентий Мемнонович Басалаев сотрудничал с редакциями «Звезды» и «Ленинграда» и именно он передавал туда стихи Ахматовой. Капица, подтверждая его впечатления, так описывает реакцию на доклад Жданова:

«После ободряющей концовки: "Мы уверены, что ленинградские литераторы правильно воспримут критику и сумеют показать, что они передовой отряд советской литературы", — мало кто захлопал в ладоши. Многие были подавлены… Сев рядом с председательствующим, Жданов спросил:

— Кто желает выступить?

В зале наступила неловкая тишина, никто не стремился появиться первым на трибуне. Пришлось говорить нам, участникам совещания… Я вспомнил кое-какие детали из прошедшего заседания и сказал, что рассказ "Приключения обезьяны" напечатан не только у нас, а гораздо раньше в Москве стотысячным тиражом в книжечке-приложении к журналу "Огонёк".

Жданов сделал недовольный жест и вставил:

— И до москвичей доберёмся, говорите о своих ленинградских делах.

…Потом вышел на трибуну Николай Никитин. Он был связан с "Серапионовыми братьями", но ничего не мог сказать, стоял и молчал, губы у него дрожали. Наконец, как робкий ученик, стоявший перед воспитателем, он шёпотом попросил:

— Разрешите уйти…

Жданов, словно опасаясь, что Никитин сейчас разрыдается, согласно закивал головой:

— Пожалуйста… пожалуйста!

После Никитина на трибуну стали выходить литераторы, пытавшиеся разной критикой поправить свои дела. Особенно запомнился прозаик М., который ни одной книги не написал самостоятельно, а всегда — с чьей-нибудь помощью.

К концу войны он проштрафился и за пьяные похождения в освобождённом Таллине был уволен с флота, хотя война ещё не кончилась. Он-то и принялся поносить всех "Серапионовых братьев" — заслуженных, известных литераторов, таких как Константин Федин, Николай Тихонов, Вениамин Каверин. Почему-то называл их "уродами", делая ударение на первой букве. Слушая его, Жданов морщился.

— Перехватывает. Кто такой? — спросил у меня. Я шёпотом объяснил.