Николай Смирнов - Золотой Плес

Ночи стояли сухие, теплые, безлунные. Исаак Ильич спал тревожно: как и все нервные люди, он чувствовал какой-то детский страх перед темнотой. Освобождаясь от снов, всегда изумляющих и бесформенных, он подолгу лежал в их промежутке с открытыми глазами, подолгу вглядывался в ночь, в слабый звездный свет на окне, в слабо мерцающий медный подсвечник. Мягкая таинственность темноты не успокаивала, она только обостряла чувство одиночества. Это чувство не сглаживалось ни пароходным свистом, таким приветливым в ночной тишине, ни дальней игрой мирных зарниц в невидимо-облачном небе. Волновали какие-то бессвязные, обычно горестные воспоминания, мучила настойчивая творческая неудовлетворенность: может быть, все свершаемое, думалось ему, только слабое подобие того, что можно и нужно сделать...

В грозовые ночи эти чувства обострялись до предела, переходили в физически ощущаемую тревогу, в физическую сердечную боль. Тревога начиналась еще во сие: что-то беспокоило, томило, наполняло ощущением духоты, скованности. Комната, вся ее горячая темнота вспыхивала, синела, колебалась. Резко и близко озарялись ружейные стволы, кусок будто разрезанной картины, обманчиво огромная голова и лучистые глаза Весты. За окнами, где-то очень далеко, нарастал как бы водопадный шум - бежал и ширился по деревьям грозовый ветер. Окно открывалось с усилием: некая громадная упругая мощь била в стекла, яростно дышала в лицо как бы пламенем раздуваемого костра. Низко, над самым садом, неслись, пороховым дымом перевивались тучи. Они наносились и клубились все гуще, и вдруг их до самых глубин сотрясало отчаянной дрожью, разбивало и рассыпало слепящим трезубцем, обливало гремучей зеленью, оловом, жаром... На мгновение показывалась Волга, ее траурная кипень, изломанно выхватывалась онемевшая улица - и опять все пропадало во мраке, в грохоте, в урагане. Дождя це было - какая-нибудь горсть жестяных капель, - гроза обычно проходила стороной, заревом потухала далеко за Волгой.

Художник, взволнованный и оглушенный, жадно, в страхе и восхищении, всматривался в это грохочущее полыханье, долго, с болью в глазах, провожал уходящую грозу.

И только миротворная предрассветная звезда приносила успокоение, по-детски счастливый сон.

А потом рождался молодой месяц. Его рождение всегда как-то совпадало с веселым предзакатным дождем, с особенно тихим, влажным вечером.

Месяц, похожий на рожок, все раньше и раньше показывался над горным валом, и скоро наступило полнолуние - светлые, таинственные, завораживающие ночи...

Исаак Ильич, возвращаясь перед закатом с прогулки, непрестанно оглядывался и удивлялся: какая колдовская, почти не передаваемая ни в слове, ни в краске, томящая и поражающая прелесть!

На западе еще рдело солнце, а над старым бором, на противоположном склоне неба, уже сиял грустный млечный лунный лик. Наверху, на горах, было ярко (и вместе успокаивающе-мягко), внизу, по долинам, - туманно, дремотно, сумрачно. Но в этой сумрачности чувствовав лось слабое, чуть уловимое мерцание, которое все усиливалось, приобретая крепость бронзы, и все заметнее проступал в черноте бора желтый оттенок.

- Скажите, что же это такое и как это назвать? - тихо, с интимной проникновенностью спросил он однажды Софью Петровну, показывая на светлеющий, будто зацветающий, сад, на тропу, где двигалась и дышала тень, напоминающая лисицу, на дальние сосны, осыпанные сверху тусклым серебром.

Они сидели на маленьком балконе: художник - в плетеном кресле, Софья Петровна - на перилах, чуть покачиваясь, держась за них своими тонкими руками, открытыми до локтей. Побледневшее лицо ее казалось совсем молодым.

- Да, милый Исаак, - тихо откликнулась она, - эти лунные ночи - как наваждение. Они и тревожат и примиряют. Для них, как и для многого, нет слов. Надо молчать или неистовствовать. А вам, кстати, следовало бы написать что-нибудь лунное. Вам, я уверена, это удастся, ведь в вашей душе, сознайтесь, есть этот лунный тон...

На столе, среди осыпающихся цветов, горели свечи в старинных медных шандалах. Над ними кружились бабочки. В саду стучали, тонко и страстно ковали своими хрустальными молоточками неутомимые кузнечики.

Ночь становилась все светлее, все зеркальнее.

- В молодости я совсем изнемогала от этих лунных ночей, - говорила Софья Петровна. - Помню, девушкой-подростком я подолгу скрывалась в саду, любуясь каждой липой, или играла бетховенскую сонату у раскрытого окна и все чего-то ждала, кого-то или что-то любила до вдохновения, до глупых и милых слез... Глупая, - тихо добавила она, - я жду и люблю и теперь...

Исаак Ильич поднялся, и, заложив руки в карманы черного пиджака, стал расхаживать по балкону. Остановившись у перил, он пристально посмотрел вверх, в горы, над которыми стояла-плыла луна, подошел к Софье Петровне, тихо взял ее за кисти прохладных рук.

- Моя юность, вы знаете, далеко не была счастливой, и только любовь к тому, что мы называем природой, только любовь к художеству помогла мне преодолеть неудачи и лишения. В эти ночи я когда-то до рассвета блуждал в подмосковных лесах, мечтая только об одном: стать тем, к чему рвалось все мое существо, - художником, человеком искусства.

Левитан, столь редко говоривший о себе, о природе, об искусстве, казался смущенным. Софья Петровна слушала его с затаенным вниманием. Садясь рядом с ней, он продолжал:

- Искусство, по-моему, ценно только тогда, когда художник, отдаваясь ему целиком, вносит в него что-нибудь свое, повое, и не только в смысле формы, техники, но прежде всего в смысле его внутреннего наполнения. Я всегда думал и считал, что самое главное в творчестве - его естественность, предельная близость к изображаемому. Моя область - природа, и моя первейшая обязанность - изображать ее правдиво. Никогда, однако, не надо забывать, что живопись не протокол, а объяснение природы живописными средствами. Задача пейзажиста, как называют художников моего типа, необычайно трудна: мы еще только начинаем по-настоящему понимать и писать природу. В самом деле: частично мой учитель Саврасов, мои друзья Костя Коровин и Поленов - вот и весь круг художников, которые так или иначе положили начало подлинному русскому пейзажу. Мы с какой-то молодой радостью раскрываем свои глаза, удивляясь, как это до сих пор не замечали расселиной вокруг нас красоты. Я поражен и переполнен этой красотой с отроческих лет, и, как видите, вся моя жизнь - непрерывная радость и горечь художества, посвященного ей, этой красоте, этой русской природе.

Природу украшать не надо, но надо почувствовать ее суть и освободить от случайностей. Надо изощрять свою память, как можно больше, наблюдать и зарисовывать карандашом и красками. Запоминать надо не отдельные предметы, а стараться схватить общее, то, в чем сказалась жизнь, гармония цветов.