Николай Смирнов - Золотой Плес

Софья Петровна, подобрав платье, с молодой резвостью сбегала вниз, быстро пропадала в березах, чуть слышно звала из глубины:

- Спускайтесь. Здесь расчудесно!

Спускался следом за ней и Исаак Ильич. Неприметная, нехоженая, будто навощенная, тропа скользила, обламывалась, шумно стекал вниз песок, уносилась и исчезало солнце. День, свет, блаженный полуденный жар - оставались наверху, в аллеях, садах и просторах горнего рая. Здесь, внизу, среди этих конусом падающих и как бы ломающихся при соединении красных глиняных степ, под этими распростертыми и перепутанными березами, стоял полумрак, дышала сухая свежесть. На дне оврага серебряными иглами сыпался по камням ручей, в воде которого чувствовался отблеск и привкус снега. Густо разрастался над ручьем кудрявый ольшаник.

- Здесь почти совсем темно, будто в катакомбах, - глухо говорила шагавшая впереди Софья Петровна.

Она шумела ветвями, раздвигая и разламывая их, почти по пояс скрывалась в осокоре, со смехом перепрыгивала через топкие лужицы и наконец весело вскрикивала:

- Земля показалась!

Выходили к ключевой реке, к тихой заводи, над которой вились стрекозы. За рекой опять тянулся, взбегая в гору, ольшаник, в тени каштановый и пушистый, как медвежья шкура.

За ольшаником, за грациозно-тяжкими соснами, сквозили городские дома, белела церковь.

Художник внимательно приглядывался.

- В конце концов, - растерянно улыбался он, - боюсь, что многого не успею сделать. Ведь столько тишины в этом речном заливе, в этом одиноком омуте, столько густоты и пышности в этом ольшанике, что мимо них трудно пройти. А сколько есть уже облюбованных мест!

- Зачем же спешить? Куда торопиться? Почему мы должны уехать в августе, а не в сентябре? Осень здесь, по-моему, великолепна!

- Вы правы как никогда, - согласился художник.

- Вот и отлично! А теперь пройдем сосновой рощей, полем, спустимся через кладбище на Волгу.

Старое городское кладбище звали здесь певуче и грустно: Пустыня.

На Пустыне, в тени берез, лежали могилы, скорбно высились кресты. На крестах чернели древние, грозные слова: «Иисус Назарянин, Царь Иудейский».

На могилах светлели круглые волжские камни. Кое-где сохли цветы - последний дар, воспоминание, память. Кое-где на памятниках теплились, до боли горько мерцали неугасимые лампады.

Софья Петровна разбирала надписи на крестах и памятниках, вслух читала наивные - и все-таки трогательные стихи, а художник бродил между могилами, молчаливо расхаживал по широкой зеленой тропе, уводящей к лесу, с которым соединялось кладбище. Он чувствовал смутную грусть - тревожили, поднимались из душевной глубины думы о смерти, о ее неизбежности, о своей будущей могиле, встающей в далеком тумане закрытых глаз. Но и эти думы не удручали, не повергали в томительную и острую тоску: над ними сияла, смягчая и рассеивая их, радость творчества, неутомимая жажда красок, света, переполнявшая все его внутреннее существо.

А где-то поблизости сыпалась веселая женская скороговорка, и в березах сквозила, шумела Волга.

На Волге расходились, купались.

Исаак Ильич долго лежал на горячем, тугом и крепком леске, перебирал разноцветные камни, похожие на орехи, до боли в глазах всматривался в легкое марево. Потом осторожно входил, погружался в воду, спокойно плыл вдоль близкого (и в то же время странно отдаленного) берега.

Бодро прозябнув, он быстро одевался и, снова отдыхая на песке, смотрел и смотрел на город, чуть переливающийся в мареве, изнемогающий от света, уходящий в горы, как бы тающий в их буйной летней зелени. Город опять и опять казался новым, будто отраженным через цветные стекла. И все в нем было по-родственному дорого и мило - и тихие, заросшие липами долины, и беседки в парке и лесная нагорная глушь, и старинная часовенка.

Софья Петровна твердо решила послушать в этой часовенке службу. Старый отец Яков, шутник и балагур, долго не соглашался. «Часовня спя, сударыня, дрожит от ветхости; одна искорка - и останется только пепелище», - испуганно отговаривался он. Наконец все-таки согласился, - часовенку, давно уже замкнутую и забытую, открыли, озарили восковыми свечами, и художники оказались как бы на пороге великой русской древности.

Подле входа в церковку находился белый известковый надгробный камень, окаймленный узорной вырезкой, в середине которой можно было прочесть славянскую вязь: «Лета 1572 преставился раб божий Сидор Кирилов сын Эщерин сентябре в 1-й день...»

В приделе же виднелись «три западни» - три гробницы, где, по преданию, были похоронены три сестры-царевны.

Затем отец Яков показал иконостас, «испещренный резными узорами из ярких красок, и царские двери, гладкие, золоченые, с выемками для клейм».

Он обратил внимание художников на то, что «в нижнем поясе все иконы письма весьма древнего, писанные по белому полю, а на некоторых иконах поле настолько потемнело, что нельзя узнать настоящего цвета».

Показанное отцом Яковом старинное полулистовое печатное Евангелие, покрытое синим бархатом, имело под картиною, изображающей св. Матфея, такую надпись полууставом: «Лета 1659, месяца января, 3 дня сия книга, глаголемая евангелие напрестольное, сиречь благовестив, положил сию книгу Евстафин Кирилов сын с Москвы торговой человек на Плесе в церкви у святых верховных апостолов Петра и Павла на престол по своей душе и по своих родителях...»

Потом началась служба.

Отец Яков, позванивая кадилом, нараспев читал молитвы, вокруг бирюзовыми кольцами завивался дымок, потрескивали и оплывали свечи, грустно вспыхивали темные образа, а вверху, в карнизах, изумленно ворковали, глухо переговаривались голуби.

Неслышно, тенями, появились несколько ветхих старушек в черных сарафанах и великопостных платках. Когда-то, давным-давно, стояли они здесь под венцом, слушали радостные песни обручения, с надеждой и ласковостью поднимали на иконные лики молодые глаза.

Позабытая часовенка напоминала, гордой благодарностью наполняя сердца, о тех временах, когда предки теперешних горожан с неугасающей яростью и ненавистью бились с лютым и страшным ворогом. Они, эти неведомые ратники, почившие в бранной славе, забывали, идя в бой, в святую кровавую сечу, и дом, и семью, и свою жизнь, помня только об одном - о великой Русской земле, по которой полыхали пожары, которую топтали чужие кони а овевали чужие знамена.

За часовенкой, за оврагом, лежали, красуясь над Волгой, горы - Увал, как называли в городе это место, - рассыпался еловый лес, перевитый с молодым березником, с густым, свежим дубняком. Здесь было еще одно кладбище, старообрядческое, - на певучем городском языке Зеленье, - по овражкам бежали ключи, и много неслышных, застланных хвоей троп вилось по лесным чащам, много звериных ходов таилось в земле, опутанной стальными корнями неохватных елок. А сколько было тут большекрылых, седых сов и ушастых, идолоподобных филинов!