Николай Смирнов - Золотой Плес

Софья Петровна часто задумывалась - думала и теперь - о своих взаимоотношениях с Исааком Ильичом. Каковы все-таки ее чувства к нему? Эти взаимоотношения, казалось бы такие обычные и легкодумные, обозначаемые словом «связь» или «интрига», были на самом деле очень глубокими и сложными. Она и сама не могла (вернее, не хотела) разобраться до конца в своих чувствах: то ли дружба, основанная на общности интересов, то ли любовь, то ли родственная привязанность, напоминавшая заботливость старшей сестры? Во всяком случае, отношение Софьи Петровны к художнику было насквозь проникнуто чувством прежде всего именно этой родственной близости.

И сейчас, бродя опушкой летнего бора, отдыхая в прохладе травы, она часто и подолгу смотрела в сторону художника. Ее радовало уже одно то, что он здесь, рядом, что он полон бодрости - усердно и, видимо, с удовлетворением работает; что они опять целый вечер будут вместе - сидеть за чайным столом у открытых окоп, читать любимые стихи, вспоминать Москву, потом - бродить над затихающей Волгой, встречая северную звезду над закатом.

Софья Петровна по-охотничьи свистнула кружившей в стороне собаке. Послушная Веста быстро пришла, красиво легка, высоко подняв голову. Софья Петровна положила на ее голову маленькую смуглую руку, потом сорвала несколько цветов и, спрятав их за ошейник, показала в сторону художника, просяще прибавив: «Неси». Собака весело помчалась вперед.

Художник бросил кисти, приветливо замахал рукой: работа заканчивалась.

Софья Петровна долго рассматривала картину, отходя то в одну, то в другую сторону, наконец радостно сказала:

- Основное уловлено и закончено. Дело за красками.

- Пороху в пороховнице пока много, - ответил Исаак Ильич.

Она благодарно улыбнулась:

- Будем всячески беречь его. Судя по всему, нынешнее лето принесет хороший урожай.

Картину - первую за это незабвенное лето - художник закончил в несколько дней. Она, бесспорно, удалась, хотя в ряду последующих, написанных в Плесе, который стал подлинной творческой родиной художника, и не достигает той законченности, которая дает произведению искусства красоту самоцвета. Софья Петровна, любуясь картиной, подчеркивала, однако, ее «некоторую однотонность». Художник не соглашался, - он, видимо, любил этот одинокий вечер в печальном озарении заката, эти черные кресты - последнюю память навсегда отснявшей человеческой жизни, этот смутный простор, говорящий о бессмертии мира.

Картина была дорога ему и тем интимно-личным, заповедно-несказанным (скорее ощущаемым, нежели выражаемым), что, никак не являясь мерилом объективной оценки, является нередко решающим в создании художественного произведения.

Жажда работы, подобная пламени, все обострялась: закончив картину, художник долго еще продолжал мысленно подбирать краски, заботясь прежде всего об их точности и естественности, а просыпаясь по утрам, чувствовал несравненно-напряженную бодрость, утончавшую все душевные и физические силы. Комната, еще полная сна, забвения, как бы отблеска звездного света, казалась звонкой от глубокой тишины, от волжской прохлады, вплывающей в распахнутые окна. В окнах яснело небо, хорошо пахли - запахом лесного родника - цветы в глиняном кувшине, дружелюбно смотрела из угла Веста, точеным янтарем играл на солнце полированный ящик с красками, и сохла, светилась на стене законченная картина.

Для второй картины художник выбрал верхнюю часть города, две церкви, дома в густых садах, обрывистые горы, заросшие столетними липами. Картина, отражая внутреннее состояние художника, получилась солнечной, нарядной. Это был один из тех светоносных дней, когда над Волгой мыльными пузырями струится марево, а нагретая зелень приобретает остроту и резкость лимона и в городе, по садам, распускаются, огненными каплями перевиваются розы.

- Как это хорошо, - говорила Софья Петровна, - как весело и живо: ведь это настоящая зелень - так и хочется оборвать веточку! - это настоящие горы и дома - так и хочется сбежать по горячей тропинке в прохладную комнату, где гуляет ветер! Вообще, пока все хорошо, только я, признаться, боюсь, как бы этот залп творчества не сменился усталостью. Вы не слишком натягиваете поводья?

- Зато лошадь идет полным ходом, - улыбался Исаак Ильич.

Следом за этой картиной Левитан быстро написал два деревенских этюда и однажды, в туманно-солнечный день, пригласил к себе Софью Петровну.

- Прошу садиться, сударыня, - строго указал он на плетеное кресло, - взять в руки цветы и во всем подчиниться мне. Вообразите себя натурщицей, не имеющей своей воли и во всех своих движениях зависимой от воли художника.

Софья Петровна, приняв бесстрастно-свободный, чуть утомленный вид, оказалась покорной, выдержанной натурщицей.

Не будучи портретистом, он, однако, сразу увлекся: надо было передать каждую, то мягкую, то резкую, складку платья, каждый изгиб руки, каждый оттенок небрежно перепутанных цветов, каждый отлив курчавых, просто убранных волос. Надо было - самое главное! - передать, перенести на полотно выражение этого некрасивого, но вдумчивого и умного, несколько монгольского лица, уловить глубину и остроту взгляда больших темных глаз.

Он иногда опускал кисть, до боли в глазах всматриваясь в лицо Софьи Петровны, что-то как будто вспоминал, кусал губы - и работал, работал, отыскивая - и находя сформенности красок тот особенный тон, который т придавал картине стройность и красоту.

- Послушайте, да ведь это - я, - как бы удивленно, с девическим задором сказала Софья Петровна, когда через несколько дней она стояла перед своим цветным двойником, перед зыбко струящимся портретом черноволосой, крупнолицей, несколько грустной дамы с цветами.

Лето шло, радовало погожими днями и закатами, с древней материнской теплотой шумело ветрами, веселило короткими грозами, сухо, трескуче и гулко грохотавшими над Волгой.

По садам спела малина, наливались яблоки, темнела горькая, терпкая черемуха. Леса, подступавшие к самому городу, достигли предельной густоты, предельной силы цвета. По-детски отрадно было входить в их отчую сень, дышать винным запахом грибов, неторопливо брести по глухим тропинкам - то среди миловидных берез, то стройным сумрачным дубняком, то замшевой зарослью орешника, где в глубине длинных, тугих и бархатистых, как заячьи уши, листьев уже твердели, подпекались орехи. Крепкой сушью, сытным ароматом хлеба дышали поля; шумно ходила-волновалась под ветром зреющая рожь, жарко пылились дороги, грустно звенели на закате бубенчики пролетавшей тройки.

Неторопливо и мирно, спокойно и ровно текла волжская жизнь. Тихо проплывали, со своими тихвинками и расшивами, домовитые буксиры, с заунывно-веселым свистом пробегали пассажирские пароходы, зажигавшие по ночам зеленые и красные, зовущие и тревожащие вахтенные огни.