Иоанна Ольчак-Роникер - В саду памяти

Собственно это была лишь половина фотографии. Левая часть оторвана. Но, к счастью, успела попасть в руки бабушки за две недели до ее кончины, позволив ей порадоваться столь дорогому сердцу воскресшему снимку. Бабушка была тяжело больна и не успела поблагодарить дарительницу. А потом письмо с именем и адресом этой женщины куда-то подевалось. И в семейном архиве осталась лишь одна пожелтевшая фотография. Написанная на ней чужой рукой дата 1889 не совпадает с утверждением бабушки, что пансион она закончила годом раньше. В этом, правда, большой разницы нет. Но на обороте выявилась еще одна неточность. Оказывается, девушки снимались не в ателье Мечковского, а в фирме «Художественная фотография Рембрандта» на Маршалковской улице 151. И действительно фотографу во вкусе не откажешь. Тщательно продуман каждый жест, поза, положение рук, выражение лица, взгляд. Ситуация настолько серьезная, что ни одна из девушек не улыбнулась. Так и застыли они навечно в живописном ансамбле, празднично одетые в платья с бесчисленным числом пуговок, застегнутых до подбородка, в стиснутых корсетах и со взорами, устремленными вдаль.

Сразу видно, что сидящая посередине — «свободная женщина». Она без корсета, коротко стрижены вьющиеся волосы, на груди артистично завязанный бант в горошек. Это Ада Космовская, племянница начальниц, со временем — актриса краковских театров. Слева от нее — моя будущая бабушка с книгой на коленях, а рядом, тоже с книгой в руках, стоит Хелена Хиршфельд — скромная, деликатная, высокой культуры девушка — сестра известного Болеслава Хиршфельда, пылкого поляка из евреев, богатого промышленника и щедрого филантропа, политического и общественного деятеля, которого Стефан Жеромский в «Слове о батраке» назвал Сыном Бессмертия. В ногах у Ады сидит самая любимая подруга бабушки Маня Зембиньская, красивая, черноглазая и черноволосая девушка, дочь кассира в фирме «Кшиштоф Брун и сыновья». Рядом стоит Толя Хват — дочь известного варшавского врача. Сбоку сидит Мадзя Голдфлюс — быстрая, умная, позднее главный библиотекарь во Львове.

Узнать на снимке пансионерок мне позволяют, конечно же, сведения, почерпнутые из рассказов бабушки и мамы. Но кто эта девушка, что стоит первая слева? Та, что наполовину оторвана? Может, Стася Адамская? Или Ваця Мазуровская? А может, Маня Бушковская, примерная во всех отношениях дочь известного адвоката? Или именно та позабытая подружка? Этого мне уже не узнать никогда. Судя по композиции фотографии и числу имен, названных в воспоминании, по крайней мере три или четыре девушки навсегда исчезли вместе с оторванной левой половинкой.

Множество тайн скрывает эта фотография. На ее оборотной стороне можно разглядеть запись, сделанную неизвестной рукой: «Извлечено из-под толстого слоя грязных книг и бумаг в 1945 году». Не знаю, кто и где нашел ее. В руинах разрушенного дома? В засыпанном подвале? И была уже разорвана? Или же ее расчленила на половинки та самая женщина, оставив себе ту часть, где она собственной персоной, а бабушке послала вторую — вот эту, в надежде, что будет сказано и о ее существовании тоже, а не только о том, что помнилось?

Более ста лет минуло с тех пор, как молоденькие пансионерки фотографировались в фирме «Рембрандт». А упрямый дух безымянной героини не желает отпустить и раствориться в небытии. Кружит вокруг меня, заставляя вспоминать. И оказывается, не зря. Закончив эту главу, я вдруг обнаруживаю в семейных бумагах утраченный след, ведущий к забытой подружке, — письмо Каролины Бейлин к моей бабушке:

Варшава, 27 сентября 1960.

Дорогая тетя! Посылаю тебе фотографию, которая является великолепной иллюстрацией к твоим дневникам. <���…> Твоя подружка пани Вжещиньская (не назвала своей девичьей фамилии) живет на Академицкой улице…

Есть в каком-то фильме Сауры волнующая сцена, где, уже будучи взрослой, героиня сквозь приоткрытые двери заглядывает в столовую своего детства. За столом вся семья: давно умершие родители, она сама — совсем еще маленькая. Ветерок или дуновение времени приводит в движение хрустальные подвески на люстре над столом. Хрустальный перезвон заставляет девчушку обернуться в сторону двери. В какую-то долю секунды прошлое и будущее встречаются в настоящем, и зрителя пронизывает метафизический озноб. Мое искусство потруднее, чем погружение в мир собственного детства: мне хочется приоткрыть двери, которые столетие назад вели в квартиру моей прабабушки — Юлии Горвиц.

1888 год. Варшава. Крулевская 49. Второй этаж с фасада. На дверях белая табличка с именем, написанным черными готическими буквами: «Густав Горвиц — д-р философии». Шесть лет как нет Густава, а его вдова так и не сняла с дверей табличку — иллюзия присутствия в доме мужа и отца. В том же виде сохранился его кабинет: в нем библиотека, состоящая из философских трудов и немецкой поэзии. В углу красивые старинные часы в ясеневом футляре, а над диваном зеркало в золоченой раме в стиле бидермейер — свадебный подарок из Вены, от родителей Густава.

В кабинете отца дети ищут тишины и уединения. Жизнь дома сосредоточена в комнате, называвшейся игровой, она соединяла столовую — на языке земель Конгресса [14] 3 мая 1815 г. Венским конгрессом под предводительством Александра I был утвержден новый раздел Польши: на основе княжества Варшавского возникли Королевство (Царство) Варшавское, Краковская республика и Великое княжество Познанское. Отсюда и принятое в народе название Польши как Конгресса. — с гостиной. Игровая комната — проходная, она тянется вдоль всей квартиры, отсюда непрекращающееся в ней оживление. У каждого из девяти членов семьи множество своих собственных дел, к тому же масса друзей, которые приходят без предупреждения, торчат до общего ужина, ругаются, ссорятся, мирятся. Сегодня трудно себе представить бьющую через край с утра до вечера жизнь подобного сборища, но тогда никто не задумывался над отсутствием личного бытия и на это не сетовал. Если девочкам хотелось поделиться своими сердечными тайнами, они шли на кухонную лестницу, в сад или во двор. Но мать быстро загоняла их назад, в дом. Необходим контроль.

В игровой, где на стене висит написанный маслом портрет деда, венского раввина, а на полках в солидных обложках стоят тома с его комментариями к Талмуду, водрузили книжный шкаф с собраниями сочинений Мицкевича, Словацкого и Красиньского, изданных в Липецке Брокгаузом в серии «Библиотека польских классиков». Заслуги этого издателя перед польской культурой и национальным сознанием по достоинству до сих пор не оценены. Благодаря ему, в руки читателей попадали те произведения польских поэтов, которые в Королевстве были либо запрещены, либо если и появлялись, то урезанными цензурой. Провезенные контрабандой через границу в крошечном количестве эти экземпляры становились редким и желанным приобретением. Большую роль в истории ассимиляции семьи сыграло то, что этот бесценный дар тринадцатилетний Людвик Горвиц получил по случаю бар-мицвы [15] По еврейской традиции, день совершеннолетия у мальчиков. от дяди, который сам при этом по-польски почти не говорил. Моя будущая бабушка могла теперь, кроме любимых стихов современных поэтов — Конопницкой, Асныка, Сырокомли и Ленартовича, декламировать на любительских вечерах «Редут Ордона» Мицкевича или «Мое завещание» и «Гроб Агамемнона» Словацкого.