Василий Савин - Минёры не ошибаются

С пониманием, например, за кого в данном случае ты в ответе.

Меньше бы стало, ага, на свете. Как это сам-то я мог упустить? Это ж о ней я в ужасной заботе топал обратно в овраг, весь в поту, с огоньком состязаясь, туда же бегущим. Метра три оставалось ему по ровне­хонькому шнуру, а мне — тридцать, по высоченной осоке. Скачками, с подлетом, как на «гигантских шагах», но без плавности той, что чарует, как в сне приятном. Тут было как в неприятном, когда в жуткой панике рвешься бежать, а ноги в свалившихся брюках увязли. Но это от спешки опять казалось, а по тому же шнуру рассчитать, так и личный рекорд на коротком отрезке поставил. В сапогах мог почетный второй свой разряд пересдать бы на мастера спорта. Окажись вместо Маш­ки в овраге — с секундомером физрук полковой. Чему тоже не очень бы стоило удивляться, поскольку спор­тивная честь для него, физрука, как известно, дороже жизни.

Глупой Машке, напротив, милей была жизнь. Спорт служил ей для сохранения шкуры. И когда над ней в воздухе шлепнул запал, Машка побила рекорд и муж­ской, дав классического козла, вокруг задранного хво­ста крутнув «бочку». После чего в раскорячку воткну­лась копытцами в землю, как вкопанная скамья, обал­дело скосив удлиненное — в предвосхищении нынешней моды — чертячьи глазищи: «Не стыдно девчонок-то обижать?» Рефлекс в ней сработал врожденный — на кнут. Длинный и с кисточкой конского волоса, оглуши­тельно хлопающий и жгущий. Каких в ее время уже, к сожалению, не плели. К нашему сожалению, а не Машки.

И вообще-то и пес бы с ней, с Машкой, ей-то как раз бы и поделом, но просто специфика нашей работы такая, что до подробностей помнится каждый произво­дительный день.

Тот по началу был вовсе безрезультатный. Знойный и нудный, с вялыми холостыми пунктирами зуммера в липких от пота наушниках, и без них — с многослойной морзянкой кузнечиков в хрустких переспевающих тра­вах в минуты положенных перекуров, с маревом даль­ним дрожащим, тоже как будто стрекочущим, меж перекладин белесых изгородей. Местность саперы по ходу войны проскребли на совесть, мин не встречалось, осколки да железяки, и только низинка у края капуст­ного поля влажной прохладой насторожила: может, когда проходили, была залита?

Дернулся было назад на пригорок вернуться, ребя­там пораньше махнуть на обед, чтобы со свежим вни­манием после ее прощупать, как вдруг заметил в осо­ке прогал. В ровной ее седине, аккуратно причесанной сквознячками, — будто порядочный клок кто-то вырвал, темную снизу прядь обнажив. Кто его выдрал, следа не оставив? Не с вертолета ж на трапе спустился ради такого добра? Значит, расти ей там что-то мешало — ка­мень, колода ли, птичье гнездо...

Но не гнездо и не камень, чутье подсказало. Опыт, накопленный в памяти глаз. Всем, чья профессия с по­иском связана, необходимо присущий.

И миноискатель догадку решительно подтвердил. Подал голос уверенно и по делу.

Обед был отложен, само собой. Присел, аккуратно раздвинул осоку руками — вон же он, голенький, точно огурчик, в тине на грядке забытый, лежит. Только во много раз посолидней, даже и тех колбасин огуречных, что на прилавках впервые в то время как раз появи­лись, видом пугая религиозных старух. Немецкий сна­ряд 150-миллиметровый! Дальнобойная осколочно-фу­гасная граната, если точнее определить. Сталистого чугуна — если еще полнее. В грунт не ушел, лишь влежался уютно: корни осоки под ним — что пружинный матрац. И поржавел не больно. Чугун окисляется мед­ленней, чем заурядная сталь, в быту именуемая желе­зом. В морской, говорят, воде размягчаться имеет свойство, но это чистый чугун, во-первых, а во-вторых — это важно лишь морякам. Здесь же море, если когда и было, так уж не меньше чем миллион лет назад.

Так что корпус вполне приличный. Нормальный взрывоопасный предмет. Средней мощности, если срав­нить с другими. Радиус сплошного поражения пятьдесят метров, действительного — до ста. То есть в первой окружности все ростовые фигуры получат как минимум по осколку, во второй — три четверти всех фигур. Существует и третья — вероятного поражения. От­дельные же осколки сохраняют убойную силу еще и за ней.

Вот это нам знать важно. И то, что не полигон здесь — колхозное поле, и не фанерные, а живые фигуры располагаются на кругах. Капусту сажая, по осени убирая, в летнее время с вредителем-гусеницей борясь. О плодородии почвы заботясь, о вывозе уро­жая — из году в год, по кругам временным. Кругам жизни, исконным для всей природы.

И не подозревая о смертных кругах. Ни на кален­даре не означенных, ни на карте, ни на земле не очер­ченных острым колом. Только отсюда и видных, из геометрического их центра, и только тому, кто спосо­бен его отыскать. Отыскать и представить, из опыта исходя и из знаний, что неизбежно должно здесь слу­читься в некий негаданный миг. Когда вдруг наскучит ему быть воображаемым центром и придет в голову эти круги наяву очертить.

Именно в голову, сказано не случайно. Поскольку взрыватель в нем — головной. И именно вдруг, без осо­бых напоминаний: солнышко ли пригреет, чуть удлинит пружинку, морозец детальки из разных металлов в различной же степени подожмет, сцепление между ними ослабит, или и та же коррозия некую заусеничку малую переест, что не зачистили в Гамбурге где-то, во Франкфурте ли на Майне лет тому десять ли, двадцать назад. И вздрогнет ударник, будто спросонок, сдвинется с места и поползет, и острым бойком ужалит чувстви­тельный детонатор...

Малой причины ему довольно, поскольку свое уже все получил. То, что по штату положено было. И по случайности только остался в долгу.

Ну так чего же ты философствуешь, скажете, тут стоишь? Жизнь надоела, с судьбой поиграть захоте­лось?

Вот уж чего бы не мог о себе сказать. Семья у меня тогда уж была, сын и дочка. И вообще не любитель подобных игр. Мало того, что исход их конечный доподлинно знаю — быть приходилось свидетелем, и не раз,— но и еще кой-что в память навек запало. С улицы сельской увиденное — глаза. В лунках-проталинках, жарким дыханием отогретых, в нашем окошке и по сосед­ству с обеих сторон. Когда почтальонка та, эвакуиро­ванная девятиклассница Нинка, насунув на брови платок, меж сугробов мелькала. Долго мелькала, будто впе­ред-назад. И в каждом окошке — по глазу за ней, сквозь дырку. И сама дырка — как глаз, от страха расширен­ный непомерно. Если платок-то у Нинки надвинут был, несмотря на любую погоду. Знаком служил он услов­ным, без уговора: пряталась Нинка под ним от ужасных глаз...

Да, работенка была у девчонки. А над снарядом чего же не постоять? Может взорваться в любую ми­нуту. Но именно в эту — шанс невелик. Сколько он про­лежал здесь спокойно? Лет, скажем, десять. В минуты их обратим. На пять разделим, на те, что стою я. Част­ное в знаменатель поставим, под единицей, — вот вам и вероятность, что это случится при мне.