Эрих Гимпель - Шпион для Германии

— Смерть через повешение.

Приговор предписано было привести в исполнение на четвертый день. Веревка, подлежавшая наложению на мою шею, должна обязательно иметь тринадцать узлов, как это предписано. У меня оставалось еще девяносто шесть часов для раздумий. После этого навсегда окончатся ночные ужасы, ожидание в камере, горловые спазмы.

Я буквально бегал по своей камере взад и вперед. Часы и минуты давили на меня своей свинцовой тяжестью. Время то останавливалось, то неслось стремительно, усиливая страх перед смертью.

На лбу проступил пот, язык был абсолютно сухим, и я беспрестанно пил все без разбора, что только мне ни подавалось. Мне разрешалось все, что я только хотел. На меня смотрели кто застенчиво, кто с усмешкой, но почти все мне сочувствовали, хотя и по-своему.

Я был подобен выставочному экспонату. Прежде чем повесить, меня всем показывали, — по крайней мере тем, кто имел хорошие отношения с Форт-Джей и его комендантом. Днем я почти никогда не был один. Приходившие жали мне руку, рассказывали что-то, чего я не понимал, задавали различные вопросы, интересовались моим самочувствием, что звучало как издевка. Однако никакой насмешки в этом не было, то была лишь сила привычки.

Солнце вставало каждый день, как и прежде. В часе было все так же шестьдесят минут, а в минуте — шестьдесят секунд. Дети играли, их матери смеялись, а отцы зарабатывали деньги. Секретарши появлялись в своих бюро, обмениваясь вечерними впечатлениями. На плацах в казармах маршировали солдаты. В мире все шло своим обычным порядком, который был нарушен только для меня. Ведь пятого дня у меня уже не будет. Судебный процесс длился около пяти недель. Приговор был ясным и четким. Обжаловать его было нельзя. В конце заседания защитники пожали мне руку, а майор Регин сказал:

— Для меня было большой честью выступать в вашу защиту, мистер Гимпель.

Он дал мне сигарету и поднес огонь. На руках моих уже были наручники, которые успел надеть один из военной полиции секунд через двадцать после оглашения приговора. Наручники должны были теперь сопровождать меня до конца жизни.

— Вы великолепно держались на суде, — продолжил Регин. — Чего я не переношу, так это слишком чопорных или жеманных обвиняемых. Поверьте мне, я немало повидал на своем веку…

Я кивнул.

— Выше голову, — добавил майор, — по крайней мере, сколько это будет еще возможно. Приговор сегодня же будет направлен в Верховный суд. Но там проверят только, не были ли допущены какие-либо процессуальные нарушения. В нашем деле их, к сожалению, не было.

— Что еще?

— Есть еще возможность подать прошение на имя президента о помиловании.

— Но толку в этом, видимо, мало?

— Практически рассчитывать на успех не приходится, — ответил Регин. — По крайней мере, пока еще идет война. Хотя прошение о помиловании будет заключать в себе и нечто положительное: оно покажет, что вы — не закоренелый нацист… Многие осужденные могли бы спасти свою жизнь, не будь они слишком высокомерными в вопросе подачи прошения о помиловании.

— Подготовьте текст прошения, — предложил я и попытался улыбнуться. Не знаю, правда, насколько мне это удалось.

— Буду держать вас в курсе дела, — сказал Регин, — и навещать каждую неделю. Обязательно дайте мне знать, если у вас будут какие-либо замечания в вопросе обхождения с вами. В случае необходимости я могу немедленно вмешаться. — Он протянул мне руку. — Наручники я с удовольствием с вас бы снял, но этого сделать нельзя. Таково предписание.

Он ушел. Прошла неделя, потом вторая, затем третья и даже четвертая.

Но вот однажды утром ко мне пришел мужчина, который записал адрес моих ближайших родственников в Германии. Я знал, что это значило. Повар поинтересовался, какую пищу я желал бы получать в ближайшие дни. Это означало то же самое. Армейский священник просил уточнить, может ли он навестить меня. Я знал, что все это значило…

Я дал тому человеку адрес своего отца, но мне пришлось несколько секунд поразмыслить, где он жил: настолько далеко и безнадежно осталось все в прошлом.

Я ясно увидел отца перед собой, человека, от которого унаследовал фигуру, осанку, глаза, нос и стремление делать то, чего делать нельзя. Когда мне исполнилось три года, я оказался у гроба матери. Я ничего не понимал, так как был еще очень маленьким. Меня воспитал отец. Я рос рядом с ним, и между нами существовали само собой разумеющиеся молчаливые товарищеские отношения, обычно устанавливающиеся после ранней смерти матери между отцом и сыном. В детстве часто делал то, чего делать не следовало бы. Мы играли как-то на улице в футбол. Я ударил по воротам. Мяч же угодил прямо в витрину кондитерской. Молниеносно я выудил мяч, лежавший посреди осколков стекла, и убежал. За мной гналась хозяйка лавочки с метлой в руке.

Домой пришел на целых два часа позже обычного, не ожидая ничего хорошего. Когда я появился, отец уже оплатил ущерб.

— Ты, конечно, боишься? — спросил он меня.

— Да, — еле слышно признался я.

— Все это чепуха, — продолжил отец. — Ты думаешь, я в твои годы ничего не вытворял?

Что он теперь делает и думает ли обо мне? Он никогда меня не спрашивал, где и на кого я работал.

— Я этого даже и знать не хочу, — сказал он мне однажды. — Ты сам знаешь, что делаешь. У меня единственное желание — увидеть тебя после войны живым и здоровым.

После войны! После войны! Теперь этого «после» уже не будет…

Появился Джонни, мой охранник, и сунул мне зажженную сигарету сквозь проволочную ячейку.

— Кури, да побыстрее, — произнес он при этом. — Никогда не знаешь, кто к тебе может прийти.

Через минуту он крикнул:

— Эдвард, — меня все звали этим вымышленным именем, — все не так плохо, как может показаться.

— Хотелось бы верить в это, — ответил я.

— Я недавно прочитал одну книжку, — продолжил Джонни. — Ее написал школьный учитель. И речь в ней идет о войне Америки за независимость.

— Видимо, что-то интересное.

— Слушай внимательно, — добавил Джонни. — Одного парня приговорили к смертной казни. И повесили на дереве. Когда он уже стал болтаться на веревке, пришло помилование. Тогда веревку обрезали.

— Ты думаешь, что и со мной произойдет нечто подобное?

— Ну, это маловероятно, — сказал честно Джонни. — Я рассказываю эту историю по другой причине: парень ведь написал потом книгу о состоянии и самочувствии человека, которого вешают. Он утверждает, что сначала им овладевает ужасный страх, а потом вдруг все пропадает. На душе становится легко и спокойно, и возникает чувство, будто бы ты уже переселился в другой мир. Последние секунды намного прекраснее, чем обычно думают… Только потом, когда веревку перерезали и пытались привести его в сознание, он почувствовал ужасные боли.