А Бахвалов - Нежность к ревущему зверю

- У вас забавная привычка глядеть на людей, - говорил он Лютрову.- Вы всегда над людьми, над их хлопотами. На земле с вами ничего не случается?.. Умеют молчать или умные, или стеснительные люди. Вы умный человек?..

Его вопросы казались странными, но он не рисовался и говорил только то, что хотел сказать.

В последнюю зиму к Сергею несколько раз заходил человек в сером свитере с высоким воротником. "На шум", как он говорил. Сам же был немногословен и чаще всего играл в шахматы, у него было постоянное место у окна, где стоял маленький столик. Говорил он, не поднимая головы, даже когда беседовал с сидящим напротив сатириком. Этому не составляло труда играть в шахматы и без всяких усилий рассуждать о том, что сделалось предметом разговора. В своем партнере он обретал идеального слушателя.

- В наше время всяческих проповедей, - рассуждал сатирик, - ссылки на сдвиги в сознании из-за рождения кибернетики и атомной энергии не более чем литературная эстрада, беллетристика душевных аплодисментов. Современен тот, "кто обогатил свою память знаниями всех тех богатств, которые выработало человечество, кто способен ощутить мир сердцем Толстого, воплотить в себе все, возвышающее человека... Никакая кибернетика сама по себе ничего не воплощает. Я вот кончил Литературный, есть такой институт. Было нас там несколько, тяготеющих отобразить в "великом и могучем" лик времени. Не менее того. Наука-де заговорила по-новому, и нам следует, как некогда Александру Сергеевичу, усовершенствовать отечественный глагол. Им-де, обтесанным на новый лад, сподручнее будет жечь сердца людей. Как программка?.. А вот нового у нас набралось на одну освистанную и ныне прочно забытую книжицу рассказов, напичканную студенческими "речениями"... Ну, засим получил я диплом о прохождении литературных наук, был направлен в газету, стал разъезжать по всей великой, малой и белой Руси, и тут-то вся моя жеребячья умственность улетела к чертям собачьим, потому как душа по-прежнему проживала в дедовском языке... И для каждого более всего на свете, более всех примет электронного века значит приметы любви к родной юдоли... Если ты не окончательно затруханный сукин сын...

Впервые человек в сером свитере показался Лютрову взволнованным. Он снял сильные очки в черной оправе и принялся сосредоточенно протирать их.

- Вы правы, - заговорил он, - чем богаче язык, тем меньше сопротивления оказывает сознанию окружающее... Архиглупо почитать за отсталую народную речь, так дружно, в ладу живущую со всем, что есть на земле... В это нужно уверовать, как в руки матери.

После этой беседы Лютров спросил Сергея о человеке в сером свитере:

- Кто он?

- Не знаешь?.. Ну, да ты тогда не занимался тяжелыми машинами. Это конструктор, начальник отдела. Руководил разработкой механизмов подвески ядерных бомб, был на испытаниях. И вот не уберегся. Болен. Поражено горло: под свитером следы трех операций. Ему голову поднимать трудно, как на гильотине побывал.

Вскоре этот человек исчез, и Лютров так и не успел узнать, что с ним случилось.

....Хозяйскими делами Сергея ведала его мать, грузная, строгая старуха, по-крестьянски в открытую гордившаяся сыном. Когда она видела Лютрова с Сергеем, то непременно принималась сетовать на несуразность их холостой жизни:

- Пора бы уж! А то все сроки пройдут, и уж никакая девушка не глянется. Чего ждать? Мужики вы, что ты, что Серенька - как дубы, эвон какие вымахали! Какого рожна ждать?

Они обещали ей сыграть свадьбы вместе, в один день, как то получилось у сестер Сергея, Веры и Надежды.

Но не женились ни вместе, ни порознь. Возраст ли мешал без предубеждений относиться к девушкам, или не случилось в их жизни какой-то главной встречи. Трудно сказать. В молодости же, наверное, больше других любили крылья и, как все одержимые, глядели на заботы вне призвания как на никчемные, не стоящие особого внимания.

Как бы то ни было, Лютров не находил изъянов в прожитых годах и никому не завидовал. Он никогда не сомневался, тот ли путь избрал, тому ли делу отдал жизнь. Обернись все сначала, и он снова сядет за письмо командующему округом, чтобы попроситься в летное училище, как он это сделал после призыва в армию в 1944 году. Овладев полетом, он поймал свою жар-птицу и ревностно берег ее. В работе все, весь он. Еще будучи курсантом, Лютров предпочитал пораньше ложиться спать, чтобы утром, прогревая мотор "Ла-5", с упоением вслушиваться в его уверенный рокот. Он слышал послушание, силу, готовую сделать для него главную чудо-работу: поднять в воздух машину, огласить небо торжествующей песней полета. И, казалось, ничто в мире не способно было сравниться с полнотой вот этого ощущения жизни!

Годы не оставили в памяти ничего более близкого, чем заснеженные, залитые дождем, пышущие жаром аэродромы - уходящие за горизонт полосы шершавого бетона. Лютрову случалось бывать едва ли не во всех крупных городах страны, но прежде чем вспомнить облик города, он представлял аэродром. И не только он. Когда Санину говорили, что такой-то город красив и гостеприимен, он отвечал:

- Хороший город. Знаю. Полоса два двести. И затем принимался рассказывать обстоятельно со знанием дела, о музеях, театрах...

Рядом с воспоминаниями об аэродромах жили, как лирические отступления от стези жизни, картины охотничьих вылазок.

В Хабаровске знакомые ребята устроили им охоту в предгорьях Сихотэ-Алиня. Охотник-удэгеец - маленький, неутомимый, несмотря на тяжелую болезнь ночек, водил их по тайге в поисках гималайского медведя... Охотничьи домики в лесу, морозное ночное безмолвие, огромная золотая луна за сказочными силуэтами деревьев, следы осторожных изюбров, тигра, дупло старого тополя, припудренное желтой гнилостной пылью у отверстия - след дыхания спящего медведя.

Астрахань... Неделя поздней осени, долгое однообразное тарахтенье моторки по бесконечным протокам дельты Волги, тысячные утиные стаи и укоризненные слова старого егеря:

- Ружьишко у тебя, парень, больно харчисто: гляди, в пыль утиц бьешь.

- Слышь, Лешка, - харчисто! Умеют говорить на Руси, а?..- восхищался Санин с такой горячностью, словно его одарили чем-то...

Есть потери, которые сильнее всего напоминают о времени, о прожитом. Лютрову иногда казалось, что вся его "взрослая молодость" началась и кончилась рядом с Сергеем, как с отъездом из родного городка в Крыму кончилось детство, с получением диплома летного училища - юность. Три месяца прошло после похорон друга, а он все еще не обрел душевного равновесия. Женатым, наверное, легче. Будь он женатым, ему, может быть, не стало бы так тоскливо сегодня вечером одному в своей квартире на Молодежном проспекте, и он не поехал бы на ночь глядя на этот аэродром, в гостиницу, где живут остальные члены экипажа. Нужно двигаться, не оставаться праздным, не копить усталость, лечить душу "терапией занятости", иначе одолеет тоска... Умница Гай-Самари, придумал ему эту командировку: полеты через сутки, вылет, как правило, те второй половине дня, посадка ночью, аэродром, далеко от летной базы, от бесконечных разговоров о катастрофе...