Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Как профессор Головенченко рассказывал нам о попытках вернуть в Союз Ивана Бунина, и как сам лично по поручению этим занимался… «А я ему пишу, что так-то, мол, и так, а он мне отвечает, что пусть сперва в Союзе издадут его последние стихи… Ну а какие там стихи у старика! Так и не договорились. Хоть умер он, имея на руках советский паспорт!»

Как в этой же аудитории чтец по фамилии Русинов — белокурый красавец во фраке — читал из Седьмой главы «Онегина» («Когда благому просвещенью отдвинем более границ…»), а потом «Желание славы» и сразу «Красавице, которая нюхала табак» и уже выхватывал из нагрудного кармана белоснежный, затейливо уложенный платок, встряхивал его, слегка утирал увлажнённый лоб и комком, небрежно водворял в брючный карман… Так вот, оказывается, с платком-то как надлежит обращаться!

Здесь же Игорь Ильинский представлял в лицах «Сказку о Золотом Петушке», так игриво задавая скопцу вопрос: «И зачем ТЕБЕ девица?»… А Сурен Кочарян в колонном холле «под сводами» выпевал громокипящую «Одиссею» и потом говорил, что Гомера читать можно и нужно исключительно здесь…

Никакой военной подготовки, слава Богу, тогда в нашей школе не было, и когда через тридцать пять лет мы узнали, что уже в демократической России, в процветающем ныне Ханты-Мансийском округе, в нашем именно посёлке Пионерский какой-то солдафон загнал на марш-броске в противогазе до смерти здешнего десятиклассника, — ужаснулись и не могли поверить, что это случилось там, где мы когда-то пытались сеять разумное по мере сил…

Тогда же, в шестьдесят седьмом году, когда труп генералиссимуса зашевелился и опять засмердело, я изо дня в день на уроках истории делал десятому классу прививки от позорной болезни и говорил, что, если кто-нибудь из них когда-нибудь, кому-нибудь поверит, будто в Сталине есть что-то и «хорошее», — приду и прокляну. Вот только, каюсь, Ленина я им преподносил яко Иисуса. Как сам тогда понимал.

Ирке в девятом классе неожиданно задали вопрос. Был вопрос этот задан смущённо. Не потому что смущала тема, а просто самим ребятам вопрос казался нелепым: «Мы понимаем, конечно, что этого не может быть, но кто-то говорил…»

— Ирина Львовна, а правда, что иногда… так говорят… что иногда русские… женятся… на еврейках?

Ирина Львовна расхохоталась и сказала, что правда:

— Вот я еврейка, а русский Вячеслав Трофимович — мой муж.

Девятый ошалел.

Здесь сразу надо пояснить, что межнациональной темы не было в вопросе. Просто они евреев не видали (верней, видали, но о том не знали: в Сибири темы этой не было!) и думали, что это что-то далёкое и непонятное, как, скажем, «неразумные хазары»… И вот вдруг оказалось, что евреи — это просто — их любимая Ирина Львовна. И льщу себя надеждой, что более никогда в их жизни вопроса в этом не было.

Всё это хорошо, но и свою жизнь, мы поняли, пора выстраивать.

Москва ласково нам улыбнулась и обозначила проблемы.

Ирке нужна была работа, а мне аспирантура, где неплохо платят за то, что ты чему-то учишься сверх вуза. Мы именно так предполагали дальше жить.

Москва, однако, никакой работы Ирке без московской прописки не давала. Конечно, иногородний (по прописке) женский пол (к нему-то Ирка и принадлежала) мог получить прописку, выйдя замуж за прописанного москвича, к примеру, за меня. И я бы тоже мог для этого, вообще-то говоря, жениться, поскольку был уже заочно разведён. Но не имел я об разводе документа. Свидетельство о разводе получить, конечно, я бы мог, но только уплатив государству за это счастье сто рублей, назначенные мне судом заочным. Когда в посёлке Пионерский нас известил московский суд об этой сотне, мы усмехнулись: при наших северных надбавках сто рублей не вызвали бы сильных напряжений. Поэтому мы и не заплатили. А! — сказали мы себе. — Ерунда! И вот, приехавши в Москву, мы ясно поняли, совсем по Зощенко, что нет, не ерунда. Теперь необходимая сумма выкупа из первого брака сделалась для нас ну просто нереальной и казалась оттого чудовищно преувеличенной.

В Сибири, повторюсь, мы жили в денежном отношении довольно припеваючи, и даже то, что я отсылал в Москву первой своей жене, нас в общем не обременяло. Мы легко выписывали московские журналы, покупали много книг, каких не достать было в Москве, я купил ружьё, у нас была шикарная радиола «Эстония» и магнитофонная приставка «Нота»… В те времена и на многие десятилетия потом это был единственный раз, когда мы располагали средствами, для нас вполне достаточными, и разучились думать о деньгах.

Учителя-коллеги частенько спрашивали:

— Ну, как там у вас на книжке — тысчонка уже имеется?

Я поначалу отвечал, что нет, но мне не верили, и я стал смущённо кивать, что, мол, да — тысчонка есть, пошла вторая. А у нас на самом деле сберкнижки вообще и не было. Ведь мы приехали же не на заработки. Мы прожили здесь только два с половиной года, но жили в полную силу. Такого устройства быта, как у нас, ни в одном учительском доме не было. И эта вживаемость оказалась потом устойчивым нашим свойством. Где бы мы и сколько бы ни жили, вживались всегда основательно, обрастая бытом, как будто всерьёз и надолго. Мы люди не пристанища, но — дома.

Теперь уместно бы напомнить, что означала сумма в сто рублей, что надлежало заплатить нам за развод, в конце шестидесятых. Этих денег было почти довольно для проживания небольшой семьи в течение месяца. Потому что номинальный оклад в сто двадцать рублей считался тогда почти приличным для любого служащего. Не говоря про сто сорок. А мне, когда я всё-таки обрёл себе в Москве работу, положили в месяц девяносто восемь рублей. И это были тоже деньги, хотя и мало.

Итак, без ста рублей у меня не было развода, а без моего развода не могла быть Ирка со мною в браке, без брака не было прописки, а без прописки невозможна работа для зарабатывания денег, необходимых на развод.

Но это же ещё не всё! Ведь даже если бы сотня вдруг свалилась прямо с небес, и я получил бы документ и взял бы Ирку в жёны, — куда б я её прописал?! На Маросейку, к первой тёще, к той, что поила меня кофеем с селёдкой и бегала сигналить в КГБ? Ведь я же там, у тёщи, по глупости своей теперь прописан…

Но тут и вправду сто рублей свалились с неба.

Мы, значит, бегали по кругу, а иногда на месте, как в белкином колесе, но круг всё равно был одинаково замкнут. Чтоб хотя бы на вечер позабыть о проблемах, отправились мы с Иркой на Абельмановку, в мастерскую к Юре Ковалю.

В мастерской напротив входной двери висела на стене народная картина в серой раме. Сюжет её запечатлелся в памяти.

На переднем плане серая женщина распласталась на дощатом полу. Синие волосы разбежались по грязному полу. Крови нет. Вся цветовая гамма — сине-серая. Второй план загородил собою звероподобный муж. Навис над падшей, и взор его неизъясним, поскольку не прописан, а в руке подрагивает мощная дубина. И подпись внизу, как при лубке: