Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

— Великая французская революция провозгласила: Свобода, Равенство, Братство!

Я стою перед Гавриилом Поповым.

— Равенство, — говорю я, — хорошо. Братство — чудесно! Но чем обеспечить свободу?

Я смотрю в глаза будущему мэру Москвы. Его лукавый взор мне ясно говорит, что он давно всё это знает. Тогда я начинаю всяко его побуждать и вижу, как чуть шевельнулись его усмешливые губы. И вот мы вместе произносим, как будто высекая золотом на мраморе — я громко, он беззвучно:

— ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ СВЯЩЕННА И НЕПРИКОСНОВЕННА!

Теперь я возвращаюсь в пионерский лагерь.

Когда всё было устроено, и лагерь задышал, возникли сложности с одной посудомойкой (да, и такая должность здесь была необходима!). Она (посудомойка) оказалась нестарая, но мерзопакосная баба, похожая на грязную из-под борща кастрюлю. Она всегда орала грязным голосом на пионеров и в самых что ни на есть ненормативных выражениях.

Я сделал замечание. Она сказала:

— У меня просто голос такой!

Спустя время она ответила мне так:

— Не нравится, могу уйти! Не очень-то и нужно.

Я сказал «хорошо», её рассчитал и пригласил другую. Прошли две недели, и меня вызвал местный прокурор. Явился я.

Матёрый мужик в синем мундире, не предложив мне сесть, вопросил жутко грозно:

— Вам КТО позволил нарушать закон?

Я понял вопрос, но не знал, что ответить. Я даже не подумал про закон, а только мучительно размышлял: а КТО же именно мне это разрешил?! И никого не мог припомнить. Но вопрос был же в этом!

Тут прокурор внёс ясность. Оказалось, что я незаконно уволил посудомойку. Ведь я просто её рассчитал, не подумавши взять заявление об уходе. А кто-то её надоумил…

— Никто не в праве увольнять работника без согласия профсоюзной организации! — грозил прокурор. — Где у вас решение месткома?

— Простите, — залепетал я, — но у нас пионерский лагерь… летний… Это сезонная вещь… Здесь не бывает месткома…

Тут прокурор сверкнул очами.

— Закон один для всех!

Он хлопнул мясистой лапой по толстым книгам в углу его стола и произнёс с невероятной силой:

— А закон — это ВОЛЯ ПАРТИИ!!!

Услышанное меня изумило. Да что же он такое говорит?! Я тут же вспомнил пушкинскую «Вольность»:

Конечно, прокурор этот вряд ли Пушкина читал, но он же прокурор, и был, должно, «на юридическом факультете»… Ну там… римское право и проч. Как же так?

С годами изумление ослабевало. А когда уже в новое время пришлось мне прочитать секретные (в прошлом) документы, где политбюро ЦК ВКП(б) давало распоряжения верховному суду и генеральной прокуратуре о числе привлекаемых и даже о конкретных мерах наказания с конфискацией имущества и самой жизни, остатки изумления угасли.

Я и теперь, когда великой нашей революции минуло пятнадцать лет, а собственность ЧАСТНОГО ЛИЦА так и не сделалась СВЯЩЕННОЙ, всё вспоминаю своего прокурора. Смотрю в начальственные лица свободной демократической России и говорю себе:

«Ой, нет… Мой поселковый прокурор был не совсем дурак… Нет, нет — совсем был не дурак!»

Закон у нас — всё та же чья-то воля .

Увы, не смог я удержаться и вот к законченной главе прилаживаю прибавление на ту же, как мне показалось, тему. Это просто высказывание одного российского лица, а чьё же именно, скажу потом. Высказывание вот какое:

— Мы удивляемся, что у нас нет предприимчивых людей, но кто же решится на какое-нибудь предприятие, когда не видит ни в чём прочного ручательства, когда знает, что не сегодня так завтра по распоряжению правительства его законно ограбят и пустят по миру. Можно принять меры противу голода, наводнения, противу огня, моровой язвы, противу всяких бичей земных и небесных, но противу благодетельных распоряжений правительства — решительно нельзя принять никаких мер.

Несмотря на лёгкие и небольшие стилистические анахронизмы никак невозможно отнести эту печальную сентенцию хоть к какому-то — пусть недалёкому, но всё же — прошлому. По сути это сказано не просто о сегодняшнем, но, кажется, и о завтрашнем нашем дне…

Но кто же и когда всё это высказал?

Имя этого человека Николай Семёнович Мордвинов. А был он адмирал и президент Вольного экономического общества, а ещё — член Верховного уголовного суда по делу декабристов, единственный не подписавший смертный приговор. Записал же устную сентенцию Мордвинова сочинитель Нестор Кукольник, полагавший, что спасти Отечество способна лишь Рука Всевышнего .

Не сегодня, стало быть, о благих распоряжениях правительства говорилось, а ещё при Николае Первом. Чем это царствие порядка от верховной воли кончилось, достаточно известно.

Не то чтобы истосковались мы по своей Москве, но всё ж к весне второго учебного года вдруг ясно поняли, что надо возвращаться.

Быть учителем в школе — тяжёлое дело. В нашей таёжной, где в младших классах по сорок человек, и того было хуже. Корявый дикий Иркин пятиклассник не желал совершенно учиться, но ему никак нельзя было поставить двойку. Его за двойку отец истязал. Говорили даже, что он берёт сына за ноги и бьёт головой о стену. Уходили пятиклассники в тайгу и там без памяти валялись, выпив по бутылке портвейна… Всё это было, но помнятся всё-таки радости.

У меня в одиннадцатом классе оказалось двенадцать учеников. Тогда-то я и понял, что класс — это когда не более пятнадцати.

Уроки в одиннадцатом проходили так. Сначала был опрос. Он длился пять минут. Я ставил пять пятёрок и начинал урок. Читал и рассказывал. Рассказывал и читал. Таёжные ребята ничем не отличались от московских. Только они ничего не знали. Зато и слушали ж они!

То, что мы с Иркой были из Москвы, давало нам перед иными учителями неоспоримое преимущество. Наше учение было как бы из первых рук. Да так оно и было. Мы ж не программу им преподавали, не учебник. Пушкин? Вот вам Пушкин. Не что-нибудь, а вот он сам…

Как изумлённые глаза смотрели на меня, когда я говорил про то, что слышал своими ушами и своими же видел глазами… Рассказывал, как в нашей студенческой Девятой аудитории живой Евтушенко читал «Бабий Яр» и «Наследники Сталина», и был он молнии подобен… А потом являлись Алексей Марков и Игорь Кобзев, звали нас вернуться в народ, из которого все мы зачем-то вышли, и стенали, что их зажимают и травят:

— Не дайте повториться тридцать седьмому году!

Как приходил к нам импресарио Маяковского в поездках по Союзу Павел Ильич Лавут и рассказывал — не всё, конечно, — но всё-таки из первых рук…