Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Я осёкся и глупо так спросил: «А что, нельзя?»

На что мне было отвечено:

— Ну, почему нельзя… Но мы же с вами Гумилёва не знаем. И не можем знать. Ведь он не издаётся!

Так, с глупым выражением лица, и отошёл я от него.

И вот Гумилёв — в «Огоньке»! Да мало что в «Огоньке»… В «Огоньке» апрельском, посвященном 116-й годовщине со дня рождения В.И. Ленина!

С ума сойти.

В «Вопросах литературы» разгром дурацкой «Игры» дурацкого Бондарева. А в «Юности» (№ 7) — разгром статьи Ст. Куняева в «Нашем современнике» против Высоцкого и «идолопоклонников», которые якобы затоптали на Ваганьковском соседние могилы… С опровержением этой гнусной клеветы уже выступил и Рождественский.

…………………………………………………………………………………………………

И вот уже появились воспоминания о нём. На публикации, ещё редкие, кинулись. К ним прильнули. Мы всасываем строки тех, кто был напоён его присутствием.

Потом родилось беспокойство. В статьях, самых блистательных, что-то как будто мешало. Не сразу пришлось догадаться, что это — ревность. Они, пишущие, были как-то особо к нему причастны. Они его знали!

Высоцкий был наш, всеобщий, каждый из нас, его не знавших, был личностно связан с ним незримыми нитями, протянувшимися через пространство. А те, знающие, очертили Высоцкого узким магическим кругом, в который нам не было доступа. Они, причастные, знали о нём всё, их знание было точным. Они обладали тьмой истин. Наше знание было легендарно. Нас возвышал обман.

Бог знает, как и что было на самом деле, но раньше мы понимали так, что он поёт для нас. Когда его не стало и появились статьи, захотелось услышать свой голос, кого-то из миллионов, любивших его по-своему, как все. Но мы только рычали или обменивались междометиями. Священное косноязычие оставалось нашим уделом…

Я вспоминаю, что говорила мне Наталья Крымова, как сидят они, друзья Высоцкого, и стонут: ох да ах! — на Западе издают, а у нас тишина… А кто-нибудь что-нибудь делает?! Привыкли сидеть и брюзжать, скрывая собственную лень и трусость. Какая замечательная позиция: ты и умён, и порядочен, и — в комфорте… А Крымова берёт и делает комиссию по наследию. Можно ведь что-то сделать, если делать!

Или я вот, замыслил издать Высоцкого, очень захотел. Когда пускал пробные шары — не начальству, а так, среди людей, как бы в шутку, — как шутку и воспринимали. А вот повёл-повёл интрижку, и как будто (тьфу, тьфу, тьфу!) вытанцовывается.

………………………………………………………………………………..

Скоро уже сдадим в набор Высоцкого. «Я, конечно, вернусь». Название выбрала Крымова. Мы с ней работаем очень легко. Я предложил монтажный принцип расположения стихов и воспоминаний — так, чтобы сложились внутренние, пусть и неявные, сюжеты; а свидетельства друзей, помимо их самоценности, служили бы лёгким комментарием. Тогда, мне показалось, возникнет этакий комментированный внутри своей естественной структуры роман в стихах. Наталья Анатольевна мгновенно учуяла сквозное действие, и мы с ней сели за этот пасьянс.

— Так, — говорила Наталья Анатольевна, — хорошо. А теперь это… Нет, рано! А если… Давайте попробуем.

Тасовали рукопись и чувствовали, как она оживает.

Одно я упустил. Троянкер во всю уже работал над оформлением, и, конечно, все решения его, вся концепция построена была на структуре простого хронологического сорника стихов с прибавлением мемориальной части — в конце или в начале.

Я попытался его совратить, но Аркадий только по первому впечатлению мягкий красавец, а в натуре весь твёрд и нерушим, скреплённый раствором, замешанным на яичных желтках. И потом, раскассировать и перенумеровать рукопись — дело нехитрое, а у Троянкера — полосный макет, весь рассчитан.

Жаль, очень жаль. Хорошая мысля, да пришла опосля.

Собственно мысль об издании Высоцкого возникла не сама по себе, а потому что вдруг обнаружилось, что впереди восемьдесят восьмой год, а это — пятидесятилетие, хороший повод.

Когда повёл я, между прочим, разговоры о том, о сём, а вот, кстати, пятидесятилетие Высоцкого, надо бы издать… Коллеги мои только усмехались: да кто же позволит?

Но мне уже втемяшилось. Сначала мысль была простая: пойти к директору Кравченко и предложить, уговорить. Он, если захочет, сумеет пробить, он «муж совета», знает ходы. Всё так. А если не захочет? Или захочет, но не сильно, и скажет:

— Знаете, сейчас в издательстве такое положение, что лучше бы не надо… Поймите правильно, нам сейчас не ко двору!

Скажет он так, и всё! И я повязан. В обход или супротив — негоже, да и не будет толку.

И я пошёл другим путём. Путь этот привёл к тому, что однажды приглашает меня в свой выдающийся кабинет Владимир Фёдорович Кравченко и высокоторжественно провозглашает:

— Нам дали ответственное поручение: к пятидесятилетию Владимира Высоцкого выпустить малоформатное высокохудожественное издание его стихов и песен. Справимся? Не подведём?

— Попробуем, Владимир Фёдорович. Приложим все силы, знания и опыт!

Устроил всё, конечно же, не я. Я только Крымовой мысль подал, а уж она побудила Роберта Рождественского, который в звании поэта мог попадать в любые кабинеты. Так вот, когда Роберт Иванович пришёл с этим к председателю Госкомиздата (а им уже был Михаил Фёдорович Ненашев), тот сразу же отнёсся к идее сочувственно, но всё-таки заметил:

— Надо бы посоветоваться в ЦК.

На что Рождественский ответил:

— Уже. Одобрено.

— А кто одобрил?

— Александр Николаевич Яковлев.

— А… Ну и прекрасно.

И тут же последовал звонок Кравченке, причём со ссылкой на Центральный Комитет. А это означало широкую зелёную улицу и всяческие приоритеты.

В газетах, журналах, на телевидении вовсю идёт перестройка. И только там, где мы живём и дышим, всё движется — не движется по-старому. По крайней мере, у нас в издательстве «Книга». Сотрудники ко мне пристают: что такое? как же так? почему? А я резонно отвечаю:

— Так перестройка и должна делаться вами! Чего же вы всё к начальству апеллируете?

И злюсь.

И вдруг звонит мне секретарь директора и сообщает, что на такое-то число назначено партийное собрание издательства, а я — докладчик. Январский пленум и задачи… Я поначалу удивился, что мне об этом не партийный секретарь сообщает, а директор да ещё через свою секретаршу. Я удивился, а потом себе сказал: ну, ладно, ты сам захотел!

И через пару дней я вышел на трибуну.

(Тут надобно сказать. Если у этих моих записок окажется сегодняшний читатель, а — тем более — будущий какой-нибудь читатель, ему, я думаю, не очень будет ясно, что партийный мой доклад был сделан невероятно чуждым языком. Сегодняшний (тем более будущий) читатель того и гляди ужаснётся его примитивно-демагогической лексике, но поверьте мне на слово: тогда мой доклад ошеломил собравшихся не только сутью, но (даже более) не присущим партийным собраниям языком. Тот, кто жил и мыслил в советское время, меня поймёт.)