Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Нам с Вадькой и Ромкой было по двенадцать-тринадцать лет, мы плавали, как рыбки, но всё же не на такие расстояния. Уставать в воде нам никогда не приходилось, поэтому своих возможностей мы не знали и немного волновались. Борис наши возможности, видимо, знал и пригласил нас к участию. Конечно же, мы с радостью согласились.

Наш этап был от Фальшивого в сторону Геленджика. Мы, как и прочие участники заплыва, натёрли тело жиром, прыгнули в море и разбарахтались в колонну. На катере пальнул стартовый пистолет, и мы поплыли в тесноте, почти что стоя. В первой шеренге с милицейским жезлом в качестве эстафетной палочки плыл бодрый лысый бородатый старичок. В воде мы сразу успокоились, увидя, что плаваем мы лучше всех. Через полчаса наш бодрый старик стал слишком часто погружаться вместе с лысиной под воду, но всё же держал над поверхностью моря заветную палочку. От палочки его освободили, а вскоре и самого подняли на борт, с которого он скатился за двадцать метров до конца и финишировал в колонне. Вадька, Ромка и я спокойно доплыли, но утомились от слишком медленного плаванья.

На катере каждый участник заплыва получил по громадному бутерброду и по сто граммов водки, которую нам, малолеткам, заменили вином.

Второй раз мы плыли в заключительном этапе через Цемесскую бухту и финишировали на новороссийском берегу, где нас аплодисментами встречали.

Был короткий митинг, и закрыл его наш Боря. Конец его заключительного слова обычно увенчивался традиционной фразой:

— Да здравствует лучший друг физкультурников товарищ Сталин!

Борис так от всего устал и перенервничался, что, желая в глубине души поскорее всё кончить, сам того не заметив, ритуальную фразу немного сократил. Ощутив окончательный финиш, он радостно и облегчённо прокричал:

— Да здравствует лучший физкультурник товарищ Сталин!

Он это прокричал, и сразу ему стало плохо, потому что он услышал, что именно он прокричал.

Тут грянуло нестройное, но также облегчённо-радостное «ура», и все, довольные друг другом, разошлись. Никто ничего не заметил.

Сейчас, когда я это пишу, Борису восемьдесят два года. Он не утратил способности к стремительному скольжению, но теперь не столько в воде, а более по воздуху. Живёт в Краснодаре (Екатеринодаре) и всё время летает самолётами то в Москву к племянникам, то ещё куда-то на встречи с ветеранами, то в Амстердам к внучке Екатерине (Катке). Каждая с ним встреча — всегда и неизменно — праздник.

И не то что я позабыл, а как-то всё не к слову приходилось. Кроме Вовки, Ромки и Вадьки у меня ещё два брата были.

Мы, ранее упомянутые братья, при всём различии повадок и характеров, выступали единой командой и жили по общим законам. А эти два брата из нашей стаи как-то выпадали. У их родителей имелась подмосковная дача. По этой причине Сашка и Колька приезжали в Геленджик не так регулярно, как мы, и не всегда на всё лето. Но не в этом была главная причина, а в том, что Колька был для нас просто маленький … Что же касается Сашки, то он, конечно, выпадал вообще отовсюду, но об этом чуть позже.

Все братья Кабановы были, как известно, прямыми внуками бабы Шуры (Александры Арефьевны). Ромка, Вовка и Вадька имели родной бабушкой бабу Дуню (Евдокию Арефьевну). Сашка же и Колька произошли от третьей прародительницы — бабы Лены (Елены Арефьевны).

Все наши матери приходились друг другу двоюродными сёстрами. Сашкина и Колькина мама (тётя Тамара) противу иных сестёр имела выдающийся характер, выраженный в непроходящей склонности всё объяснять и всех же научать чему-нибудь хорошему. И вся её семья из общего клана немного выдавалась. Не могу определить, в какую сторону, но как-то выдавалась. Тут можно было бы подумать, что это из-за мужа. Муж тёти Тамары, через свою женитьбу вошедший в наш клан, отчего-то не входил в поименованный состав наших дядек. Звали его Аркадий Ефимович, но дядей Аркадием никто из нас его не называл. Старшие звали его Аркаша, а мы никак не называли. Он отличался от прочих наших дядек тем, что был весьма практический человек: мог всё достать и всё устроить, причём не только для своей семьи. Когда у кого-нибудь что-то случалось, всегда обращались к Аркадию. Но и не это было главным, а то, что Господь наделил Аркадия природным обаянием.

Нельзя сказать, что он лишён был недостатков. Вспылив, употреблял несветские выражения, любил рассказать анекдот и делал это со вкусом, но часто, в отличие от дяди Коли, повторялся. В повторе у Аркадия из года в год гуляли три-четыре анекдота, и когда он вспоминал и рассказывал один из них, все, знавшие это наизусть, смеялись немного натянуто и прятали глаза. Только жена его тётя Тамара, слышавшая байки не один десяток лет, хохотала заливисто и до слёз. Тогда и остальные искренне смеялись, глядя на Тамару. Но даже эти слабости Аркадия никак не нарушали его природного обаяния.

К тому же были у него и превосходнейшие анекдоты, тогда ещё диковинно звучавшие. Ну, например:

Будённого спрашивают:

— Семён Михайлович, вам нравится Бабель?

Он ус подкручивает:

— Смотря какая бабель!

И ещё. Аркадий к нам принёс уникальнейший цикл еврейских анекдотов времён Первой мировой войны. Они теперь настолько раритетны, что не могу их не воспроизвести, хотя запомнил только три.

Еврея взяли в кавалерию. Поскакали в атаку. Он скачет и чувствует, что съезжает назад. Оборачивается и видит за собой только лошадиный хвост. И он кричит:

— Дайте другую лошадь, эта кончилась!

Еврея послали в разведку. Велели дойти до ближайшей деревни и выяснить, пройдут ли там войска. Он возвращается.

— Ну как?

— Кавалерия пройдёт! Артиллерия пройдёт! Пехота не пройдёт…

— Но почему?

— А вы знаете, какие там злые собаки?!

И наконец.

Для евреев выпустили особый боевой устав, где сказано о том, чего в бою не надо делать. А главный пункт такой: « Не давать командиру советов во время атаки ».

Но вот я вспомнил и четвёртый анекдот. Не знаю, правда, еврейский ли он, но точно что оттуда, из Первой мировой. Анекдот-загадка:

— На «с» начинается, на «я» кончается, на войне употребляется. Что такое?

— Сабля!

— Неправильно.

— С…рапнеля!

— Неправильно… СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ!

Ещё Аркадий любил словесную игру, особенно в близкой ему врачебной каламбуристике. Он, например, часто повторял начало офтальмологической басни Крылова, но представлял его по-своему: