Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

— Да ведь нельзя же чокаться!

На что Константин Васильевич добродушно пророкотал:

— Да перестаньте, что за ерунда… Конечно, первый поминальный тост, действительно, не чокаясь и молча. А далее… Ведь мы же Мишу живого вспоминаем! К чему искусственность такая?

В этом месте я тоже подал голос и сказал то, что доподлинно знал, что Михал Михалыч не раз мне говорил, что, когда он умрёт, не хотел бы на проводах своих погребальных плачей… Он мечтал о том, чтобы на его поминках звучала «Вакхическая песнь»!

Вахтеров сверкнул очами и с великолепной радостью «Вакхическую песню» прочитал.

Но вот потихоньку стали расходиться. Стол пустел. Водка кончилась. Вахтеров на сильном взводе внимательно оглядывал стол, но ничего не находил. Я видел, что его надо провожать. Мы вышли вместе, он положил мне руку на плечо и проговорил с неимоверной тоской:

— Как же хочется выпить!

Уже в Камергерском он погрозил мне пальцем и сказал тоном, не терпящим возражений:

— Здесь есть рюмочная. У вас имеются какие-нибудь деньги?

Какие-нибудь у меня имелись. Мы вошли. Выпили по рюмке и взяли по второй. Со второй уже медлили. Пламя было немножечко сбито. Вахтеров внимательно вглядывался в поверхность стойки, кивал головой, вторя какому-то внутреннему ритму, и внезапно ритм прорывался рокочущим баритоном:

— Но что нам делать с розовой зарё-о-й…

И замолкал, а все присутствующие в заведении вздрагивали и озирались, не понимая, почему и откуда заговорило радио и сразу замолчало. Так было несколько раз.

Мы вышли, и Константин Васильевич уже на автопилоте шагнул к своему дому. Благо, идти было двадцать шагов.

Во всём, что я сейчас пишу, есть одна непроходящая печаль. Ведь вот и нет уже никого, с кем мог бы я хотя б отчасти разделить иные воспоминания… Кто мог бы мне сказать, что это хорошо, что вспомнил я Михал Михалыча… Кто смог бы кое-что прибавить… Кто, может быть, хоть чем-то оказался б недоволен тем, как и что я написал… Никого уж нет, а иные — далече.

А как бы рада была б моя улица, что я о Толе Курском вспомнил! Неважно, какя написал, а важно, что имяТоли Курского запечатлелось. И некому, увы, порадоваться. Улица моя совсем пуста. И лица домов давно утратили прежнее выражение.

Самым долгим для меня здесь оставался Вовка Шканов, первый мой московский друг. Пятнадцать лет после ненужной эмиграции на Юго-Запад я при каждом случае заворачивал в родимую Машковку, и если Вовку не встречал, то хоть кого-нибудь встречал… А вот когда ещё и года с моего ухода не прошло, и у нас с Иркой родился Алёшка, но первые дни проживал пока на Арбате у Грауэрмана, я сразу кинулся с этой вестью на Машковку.

В комнатушке у Вовки Шканова состоялось посвящение новорожденного в машковские ребята. Немного было гостей, но все свои, некрупные бандиты. Поначалу шло всё гладко, потом кто-то что-то припомнил, и Керя вынул нож. Я сразу, ещё разгорячённый своим событием, встал между двумя:

— Вы что, сдурели? Я зачем вас собрал?!

Как вспыхнули они легко, так и легко остыли. Нож всё-таки у Кери я забрал. Ссора так быстро и прочно забылась, что я так с Кериным ножом домой и уехал. Назавтра ездил возвращать.

Как не сказать ещё кое-что о Кере. Когда Высоцкий сочинил и спел «Все — от нас до почти годовалых — Толковищу вели до кровянки», то он и не очень-то преувеличил. Я помню Керю лет, наверное, с двух, и он тогда уже был маленький бандит — не только сопли, но и кровь под носом… Нет, нет, не хулиган, а именно бандит. Хулиганов на нашей улице почти и не было. Их быстро приводили в чувство, потому что улицей правили воры. А вор и хулиган были тогда — две вещи несовместные.

Когда я Ирку привёл на Машковку, старался посвятить её в жизнь и законы улицы, показывал друзей, с иными знакомил. И Керю показал. Он был уже взрослый.

В воскресенье с утра Ирка пошла в магазин и вернулась довольная, улыбаясь. Оказалось, ей у самого дома двое пьяных загородили дорогу, стали вязаться. Ирка сказала:

— Смотри, Керя, я Славке пожалуюсь!

Её сразу пропустили.

Мы посмеялись, а в дверь — звонок. Я открыл, стоит Керя, держит за ворот незнакомого чужого парня и говорит мне:

— Вот эта сука хотел твою жену обидеть… Извиняйся, падла, проси прощения!

Так Керя очистился от случайного греха хулиганства.

Потом и другие, многие стали с Машковки съезжать. И Вовка Шканов с мамой его получили квартиру где-то в Восточном, кажется, округе. По счастью, я встретил его на Машковке, куда он, как и я, периодически являлся. Он сказал про новую квартиру, но нас так сразу захватила встреча и бесконечные воспоминания, что я не догадался записать на всякий случай адрес. А Вовка имел уже несколько сроков. Потом он снова пропал, и я, приходя на свою улицу, теперь никого не мог встретить.

Уже в совершенно недавнее время, в середине девяностых, мне снизу позвонил вахтёр и сказал несколько испуганным голосом, что ко мне пришли. Фамилия Шканов.

Я был тогда главным редактором издательства «Книжная палата». Дверь моего кабинета отворилась, и я увидел Вовку. Вид его был страшноватый. Увидя такое лицо, переходят на другую сторону улицы. Мы обнялись.

Я бросил всё и мы помчались на Машковку. Вовка сделал мне высокий комплимент:

— А ты какой был, такой и остался…

Потом он ещё сказал:

— А я всё равно помирать приду сюда, на Машковку…

Выпили мы тогда немало, и я опять позабыл условиться о связи. А встреча оказалась последней. Вовка Шканов так и не узнал, что сделался героем — какой-никакой, а всё же — книги.

А я всё думаю, думаю… Чего бы я ни отдал, чтобы снова его повидать. Да нет, чую, навсегда уже поздно.

17 августа 1964 г.

В Геленджик я поехал один, а вчера мама привезла Наташку. Планы у меня простые: числа 28-го хочу быть в Москве. С комнатой, конечно, сделаю всё, что смогу. Какой разговор?

Купаюсь мало. Не загораю совсем: никогда и не понимал смысла этой процедуры. Нашёл себе хорошее занятие: провожу свет во все углы, чиню крышу. Честное слово, лучший отдых!

Тётя Вера говорит: «Весной туча с гор спустилась, идёт по улице и мочит под себя». Она же уверяет меня, что в 1910 году Толстой, уходя из Ясной Поляны, прислал Аврааму Васильевичу (её отцу) письмо, что едет к нему на хутор, жаль письмо затерялось. Я поймал её на слове и на днях получу архив её матери, бабы Дуни. Толстой не Толстой, а может быть, кой-чего интересного и найду…

Между прочим, в том, что говорила мне тогда тётя Вера, нет невероятности. Толстой ушёл 28 октября вместе с домашним врачом Маковицким, и направились они в Оптину пустынь, полагая вблизи неё, в деревне Шамардино нанять избу. Затем к ним присоединилась дочь Александра Львовна. Но поняли, что здесь их легко настигнет Софья Андреевна.