Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

31 октября Толстой писал Черткову: « Едем на юг, вероятно, на Кавказ …»

Так что и письмо Толстого к Аврааму Васильевичу вполне могло быть. А то что следов его нигде не осталось, тоже понятно: очень всё было секретно, и копию с письма (как делалось обычно) не сняли.

25 августа 1964 г.

К сожалению, у меня нет удобного места для эпистолярных упражнений, поэтому пишу краткие деловые письма. А есть ли желание поразговаривать? Есть. Вот вчера сидел на берегу за бухтой. Один. И никого вокруг, хоть влево глянь, хоть вправо. За спиной отвесные скалы пятнадцатиметровой высоты, перед глазами открытое бесконечное море, далеко-далеко в нём виден пароход. Никого. И ни звука. Только краб бесшумно пробежит, и чуть-чуть иногда колыхнётся море у камня. Для меня всегда это высшее наслаждение — уйти вот так вот в дикую пока ещё природу, но только на свою, геленджикскую. Сидишь себе и думаешь, или ни о чём не думаешь.

А там, в бухте, на пляжах? Что сделали из берега морского гуляющие модницы и франты! Наставили (забыл чего), сидят, жуют… И ещё: «чужая юность брызжет новью…» Если было бы у меня стило и пергамент, изложил бы всё подробней, но интересней. Ты, как тонкий стилист, отметишь это «но».

Я выезжаю 28-го утром. 29-го вечером буду в Москве. Повторяю, что смогу, всё сделаю. Конечно, встречу. Пиши мне уже на Москву, до востребования, но так, чтобы письмо уже ждало меня.

Мне скучно. Я не загорел. Плаваю мало.

28 августа 1964 г.

Твоё письмо… оно очень хорошее это письмо. Я угрелась в нём. Всё хорошо. Может быть, мы теперь снова найдём друг друга. Всё хорошо.

Внутреннего очень много, чем поделиться с тобой. На бумаге не хочу.

Всё хорошо. Я так расхрабрилась, что фразу «Мне скучно» прочла как «Скучаю без тебя». Верно?

Приезжаю я 31-го утром. Поезд 14 скорый. Вагон 7 (плацкартный: пожалела три рубля — это я-то!). Везу продукты: крупу разную, вермишель, даже тушёнку говяжью. Пригодится. У меня ужасное невезенье: не нашла тебе рубашки. Нет хороших, и всё. Починила все туфли, вычистила все вещи. Связала себе жакет (потрясёшься!). Купила за 25 р. туфли на осень, без каблука. Для тебя подобрала пару галстуков. Мало? Это отчёт о «проделанной работе». Ты мной доволен?

Люби меня, пожалуйста.

Я не могу передать тебе, что тут во мне перевернулось. Я другая. И та же. Не знаю, как и сказать. Люблю тебя одного. Не себя. Себя даже не люблю сейчас. Это ты мне верни. Себя любить надо.

Потихонечку вошло в привычку после зимней нашей сессии путешествовать в Ригу чудесным этим поездом, куда войдёшь, а там приятность, свежесть, чистота, на столике букетик, вафли, и проводница, вся умытая, осведомляется об ужине и завтраке, уже перед самой высадкой — помилуй Бог! — какое-то неизъяснимое излишество…

Но в этот раз не вышло мне поехать. И я писал теперь уже к будущей тёще.

Дорогая Роза Михайловна,

Мне очень жаль, что не представилась возможность вновь испытать чудесное Ваше гостеприимство. А вдобавок ещё и домашние у Вас неприятности! (Уже не вспомню, какие.) Из-за них мне тем более необходимо было приехать. Потому что одна расстроенная женщина — это просто тяжело, но две сразу… А у Ирки настроение, когда она уезжала, оставляло желать лучшего. Но Вы всё же имейте в виду, что я категорически ей запретил влиять на Вас в отношении унылости и проч. При любых положениях Вам надлежит испить полную чашу приятности от свидания с младшей (т. е. любимой) дочкой, а Любимая Дочь обязана вкусить от всех преимуществ жизни с Вами. Боюсь, что Вы нашли её вид неважным, но даю своё честное слово, что она была гораздо лучше, и только последние суматошные дни её немного иссосали.

У неё с собою порошочки — пусть пьёт, не забывает. Чай — непременно с сахаром. И, пожалуйста, каждый день молоко. Пусть за ним на угол ходит сама.

Я, конечно, всё же постараюсь приехать, и тогда — строжайший контроль за Вашим настроением и Иркиным режимом.

30 января 1965 г.

Ты у меня молодчина. Нет, правда, у тебя иной раз бывают такие взлёты! Шутки в сторону, большое спасибо тебе. Мама поражена и страшно рада. Носится с твоим письмом, как с писаной торбой. Оно действительно великолепно.

Что у нас? С отцом, кажется, всё пока уладилось. Мама немного успокоилась.

Февраль 1965 г.

Я жду аплодисментов в ответ на моё вот это сообщение: я больна.

«Что ещё можно было ожидать от этой..?» — вот что ты сейчас обо мне думаешь, неправда ли?

Да уж действительно. Год назад — аппендицит, летом — зуб, теперь грипп. Тот самый, «азиатский». Местная газета предлагает жителям Риги не здороваться за руку, не браться за поручни и ручки дверей… Такая здесь эпидемия. Говорят, у вас в Москве уже то же. Ты будь осторожен. И ещё, это очень важно, не вози Наташку из детского сада в троллейбусе, ходите пешком. Было бы совсем хорошо, если бы она посидела недельку дома.

Мама считает, что если бы ты был здесь, я бы не заболела. Она уже сварила для тебя варенье из апельсиновых корочек — прелесть что такое!

Посылаю тебе интересные вырезки из Литературки прошлого года, которые мы проворонили.

Теперь я вспомнил, о каких неприятностях шла речь в письме моём к тёще. Тесть мой будущий переживал те же самые сюжеты, что и я. Он загадал переменить и в конце концов устроить как надо свою личную жизнь.

Это был мой единственный тесть за всю мою долгую жизнь — Лев Абрамович Грейсер, полковник медицинской службы, ко времени нашего с ним знакомства уже в отставке.

Жизнь поколения отцов и матерей обычно высвечивается из не очень большого числа эпизодов, как-то, где-то услышанных, некоторых воспоминаний детей типа того, что «как папа говорил в таких случаях», а более — в пунктирах и туманностях. И всё нам было недосуг как следует порасспросить и связать эпизоды с общей линией их жизни. Да ведь и у наших отцов-матерей, сказать по правде, ведь тоже не было особенной охоты всю жизнь свою кому-нибудь поведать, тем более — детям. Вот выжили, вот вырастили вас, и всё. А как? Не столь и важно.

Тесть мой Лев Абрамович имел отчасти романтическое происхождение. Родился он не в соответствии с законом. То есть закон природы он исполнил в полной мере и явился на свет натурально, но нравственный закон нарушил, поскольку со дня свадьбы родителей не прошло не только девяти месяцев, но даже и семи. Рождение случилось в Петербурге: дед тестя моего был николаевский солдат, лямку тянул четверть века, отчего еврейская семья и получила право на жительство в столице. А впрочем, почему бы нет, и даже может быть, что привилегия семейства получена была и по некоему созвучию фамилий… Ведь дело-то решалось не само собой, а по очень даже высокому соизволению начальства. А вы знаете, кто был санкт-петербургский градоначальник как раз в то время, когда дедушка Грейсер закончил солдатскую службу? А был им Пётр Аполлонович Грессер! Вот так. Ведь они же неисповедимы — пути начальства.