Ирина Файт - Адриано Челентано. Неисправимый романтик и бунтарь

Разница между мной и Миной такая. Думаю, что мы оба имеем равную силу, с тем лишь отличием, что я понял, что успехом можно управлять. Ведь даже привлекательный человек, один из самых привлекательных в Италии, должен всегда быть на виду, и даже если потом он сильно надоест, не будет больше самым привлекательным, останется пятым, шестым и так далее.

Я и Мина, мы оба спонтанны. Я, кроме непосредственности, обладаю, надеюсь, также некой административной жилкой, внутри у меня есть некий «измеритель», чего у Мины не было. Адриано Челентано – нас внутри двое: один, который хочет идти вперед, и другой, который хочет остановиться. Это он говорит: «Минутку, подожди, сделай это завтра, сегодня лучше сделать вот так». Мина же хочет двигаться только вперед. То есть у меня есть и кузов, у Мины – только мотор. Мотор работает, но недостает тормозов, не хватает остального… Вот почему Мина так часто бывала неуравновешенной. Например, она набрала сто кило (особое дело, что нужна сила, чтобы справляться с таким весом), потому что вместо того, чтобы бороться, позволила себе впасть в самое большое уныние, которое существует в жизни. Это не для меня. Я и Мина преследовали разные вещи. Но, возможно, Мине не хватает настоящей любви.

Миф о клане, наверное, это миф о молодости. Сегодня было бы просто взять пятерых талантливых и сказать: «Объединимся в клан». Это произошло бы тут же, и, пожалуй, они были бы даже довольны, что я главный, из-за извлекаемой для себя пользы. Но это не было бы хорошо, потому что следовало бы не из дружбы, а из выгоды. Тогда к чему клан? Лучше его не собирать.

«Клан» Челентано больше не существует. Однажды я сказал своим друзьям: «Лучше, чтобы я расторг с вами договор. Думаю, что этим окажу вам услугу, потому что вот вы со мной, и что? Вы не делаете ничего. Потому что каждый раз, когда я прошу на телевидении пригласить одного из вас, они меня шантажируют, говоря: «Мы возьмем его, если и ты придешь». И что мне делать? Тогда я должен ходить на телевидение каждый день. И, стараясь вам помочь, получается, что я вам не помогаю и сверх того разрушаю самого себя. Это тяжелая борьба, это сложно. Лучше, чтобы каждый из вас искал свою, другую, дорогу, чтобы каждый шел своими силами, и, без сомненья, думаю, вы что-то совершите, большее, чем оставаясь со мной». Итак, «Клан» еще существует, но только как этикетка. Он стал индустриальной вещью. «Клан» – это я.

Я немного об этом сожалею. Но если подумать о трудностях, с которыми столкнулся, со спорами, в которых каждый раз должен был выступать арбитром и которые рождались из зависти друг к другу, потому что каждый хотел продвинуться первым… Я собирал собрание за собранием и говорил: «Ребята, мы должны решить, кого мы должны продвигать. Решили продвигать этого? Тогда приложим все усилия, поможем ему, потому что, продвигая его, мы продвигаем «Клан». У меня были находки. Например, с Рики Джанко. Я записал песню, которая называлась «Preghero» и которая очень хорошо продавалась. Его я записал следующим. На моем конверте я написал: «Первая часть» и добавил: «Вторая часть записана не мной, а Рики Джанко на диске «Клана». Люди были почти обязаны купить вторую часть, потому что им было любопытно, чем все закончится. С такими находками и другим членам «Клана» удавалось достигать больших продаж. «I Ribelli», например, были первой в Италии группой, еще до «Beatles», продавшей пятьсот тысяч копий диска со знаменитой «Chi sara la ragazza del Clan?». Как девушку «Клана» затем продвигали Милену Канту. Однако, несмотря на мои усилия, внутри «Клана» шла постоянная война. Сейчас я чувствую себя намного легче. Однако, учитывая, что хотелось бы, чтобы такое сообщество было, ясно, что небольшое сожаление остается.

Настоящий клан у меня был всегда, с детства, и он тот же, что и сейчас, вне звукозаписывающего лэйбла. Это друзья, с которыми я и работаю наравне. Ну, если быть точным, не совсем наравне. Потому что они знают, что, даже когда речь идет о работе, я, парень с улицы Глюка, с ними. Но они должны быть начеку, потому что Адриано Челентано ни с ними, ни со мной. Это общественная вещь. И в этом аспекте наши отношения не равны. Это я несу ответственность за все, это я должен готовить ту вещь, которая называется Челентано, и все знают, что должны придерживаться некоторых правил, некоторых решений. Я могу сильно рассердиться, но и в ту минуту, когда я сержусь, дружба, которая есть между нами, всегда остается. Может быть, только на пятьдесят процентов мне нравится, что все зависит от меня. Часто мне этого не хочется, потому что игра идет по-крупному, и проблемы тоже большие. Иногда прямо-таки как горы.

Внешнее изменение Милана заставляет меня страдать, в том смысле, что раньше у Милана было свое лицо, и я считаю, что, возможно, это было одно из самых красивых в Европе лиц; в то время как теперь оно больше не существует, больше его нет. Стерто с земли. Его, Милан, лишили души. Даже туман был прекрасен. Теперь нет ни тумана, ничего. Потому что города нет. Человек в современных городах больше не имеет дома. Человеку кажется, что у него есть дом, но тот дом, который у нас есть сегодня, вовсе не дом. Дом есть дом тогда, когда у него есть свое лицо, и это лицо не должно отражаться только в интерьере, иначе это паллиатив. Кто-нибудь скажет: «При чем здесь это? Ты красиво обставляешь интерьер, и, когда ты внутри, тебе кажется, что вокруг хорошо». Это могло бы быть так, но всегда есть внутреннее беспокойство, если выглянуть наружу, то увидишь дом, построенный как коробка, похожий на могилу, а перед ним еще одну коробку. Еще одна могила. Тогда подсознательно начинается кариес, не только зубной, а внутренний, и это приводит к падению сочувствия, терпимости и к повышению агрессивности.

Милан стал одним большим кладбищем. Да, потому что дом, по-моему, не только то, какой он внутри, но и какой снаружи. Дом – это когда я выхожу, например, рассердившись на жену, хлопнув дверью. Выхожу из дома почему? Потому что хочу уйти от этой злости. Если я выходил из дома и видел Милан таким, каким он был раньше, когда каждый дом был украшен по-своему: красивое окно, цветы в горшочках, каннелюры, палисад… И если я кого-нибудь встречал, я говорил ему: «О, привет, пойдем выпьем, пойдем в кафе, послушаем, что говорят в баре». Тогда гнев проходил, я начинал думать, что, наверное, моя жена немного перегнула, но, может быть, перегнул и я. Я возвращался домой и мирился. Но в сегодняшнем доме человек хлопает дверью, выходит наружу и видит вокруг кладбище. Дома, люди… Он раздражается еще больше, возвращается домой и бьет ни в чем не виноватую жену.

Настоящий дом – это тот, которого, ты чувствуешь, тебе не хватает, когда ты уходишь или уезжаешь. Представьте, если кто-нибудь, к примеру, работает на сборочном конвейере и ему надоело, он думает: «Ладно, сейчас я тут, должен продолжать делать эту работу, которая мне не нравится, которая мне ничего не дает. Но, в конце концов, вечером, когда я приду домой…». А если в то время как он думает об этом, его мозг отмечает, что у него нет того дома, а только коробка на кладбище, ему от этого не становится легче.