Наталья Кончаловская - Волшебство и трудолюбие

А Италия, разрываемая феодалами, защищавшими только личные интересы и продававшими родину, распалась на отдельные области, и это привело к полному крушению национальной независимости. Правители впустили иноземные войска. Потеряла свое влияние и церковь.

писал Петрарка, сетуя в песне «Моя Италия» на столпов церкви, продавшихся феодалам. Для того чтобы как-то существовать материально, Петрарка принял духовный сан, стал близок к папской курии в Авиньоне и тут воочию увидел ее низость, продажность и развращенность. Он обрушивался на нее в сонете:

Здесь, понятно, подразумевается и само просится в рифму — Авиньон.

У Петрарки неподалеку от Авиньона, в городке Фонтен де Воклюз, было поместье на берегу Сорги, куда он убегал, когда пребывание возле папы становилось невыносимым. И в одном из своих сонетов он писал:

Тема любви у Петрарки вылилась в сонетах и песнях, посвященных Лауре. Свою даму сердца Петрарка встретил впервые на утренней мессе в церкви Святой Клары в Авиньоне. Было это 6 апреля 1327 года. С тех пор двадцать два года он посвящал ей сонеты и мадригалы, подобно трубадурам XIV века, избиравшим для куртуазной лирики именно гордых и недоступных светских красавиц — чужих жен. Супругом Лауры был авиньонец Гуго де Сад. Лаура родила ему одиннадцать детей, из которых один стал предком знаменитого в XVIII веке писателя маркиза де Сада, родоначальника «садизма». Вот об этой Лауре де Сад Петрарка писал:

Лаура скончалась сорока лет от свирепствовавшей в Европе чумы. Но Петрарка продолжал писать ей песни и сонеты еще в продолжение десяти лет. Это цикл «На смерть мадонны Лауры». Вряд ли эти чувства были подлинными человеческими, мужскими и искренними. Здесь, видимо, сама поэтическая форма рождала в поэте потребность найти предмет своей придуманной страсти и честно служить ему своей лирой всю жизнь. Когда смотришь на портрет Петрарки, то почему-то кажется, что он вообще ничего и никого никогда не любил, кроме своей высокой поэзии.

В Фонтен де Воклюзе над Соргой стоят руины замка, принадлежавшего другу Петрарки, кавайонскому епископу Филиппу де Кабассолю. В этом замке поэт часто гостил. На одной из стен развалин временем или каким-либо явлением природы образовалось огромное темное пятно, очертанием напоминающее человеческий профиль. Провансальцы прозвали это пятно Тенью Петрарки.

Но когда мы с Ольгой и Никой бродили по Авиньону, мне казалось, что нет, наверно, места на стенах неуклюжего папского дворца, куда бы не ложилась четыреста лет тому назад тень великого итальянского классика, поклонявшегося античной словесности, называвшего Цицерона своим «отцом», а Виргилия — «братом». Поэта, который, презирая средневековый религиозный фанатизм, верил в обновление Италии, в ее возрождение и мечтал о том времени, когда папский дворец снова водворится в Риме, считая, что только это может положить конец раздробленности его родины. Но поэт так и не дождался. Он умер за год до этого события…

Мы бродим по Авиньону, и странным кажется, что в кинотеатрах идут последние боевики, а в универсальном магазине широкая распродажа юбок и платьев мини и витринные куклы выряжены в платья и пальто до пят.

— Это еще «мертвый сезон», — говорит Ника, — вы бы посмотрели, что тут делается летом! Столько туристов, что некуда плюнуть.

Сейчас Авиньон спокойный. Старинные улицы бегут к набережной Роны. Почему-то по-русски эта река — женского рода. Какой досужий переводчик наградил этот поток мужественной силы и стремительности женским родом? Ведь это равносильно тому, что Дон назвать Доной, а Енисей — Енисеей. Рон — богатырь, а под Авиньоном в него впадают еще две реки — Дюранса и Сорга, та самая, которую вспоминает в своем сонете Петрарка:

Домой, в Сен-Реми, мы ехали через городок Кавайон. Мы были приглашены на ужин к эгальерскому художнику Бернару Биго, и мне хотелось привезти им свежих форелей. В этот прелестный городок на берегу Дюрансы со множеством остатков римского владычества мы приехали во второй половине дня. Он весь утопал в еще густой, желтеющей листве могучих платанов.

На маленькой квадратной площади раскинулся по-южному живописный рынок, полный дынь, инжира и рыбы. Покупая у торговки рыбу, я заметила на стене дома, возле которой расположился рыбный лоток, надпись на мраморной доске. Она гласила: «В XIV веке на этом месте высился дворец, в котором епископ, кардинал Филипп де Кабассоль, эрудит и дипломат, родившийся в Кавайоне в 1305 году, принимал Петрарку в этом городе, где был епископом. Большая дружба объединяла две эти личности. Узнав о смерти Филиппа де Кабассоля в 1372 году, Петрарка воскликнул: „Эта смерть вызывает глубокую скорбь в моем сердце“».

Опять Петрарка! Я стояла с форелями в руках и внимательно читала эту надпись.

— Интересно? — улыбнулась Ольга, заметив мое волнение.

— Подержи форели. — Я сунула Ольге пакет с рыбой и быстро переписала надпись в свой блокнот…

Через час мы были в Эгальере, где ждали нас к ужину друзья Ники — семейство Биго.

Бернар Биго, еще молодой француз с густыми рыжеватыми волосами до плеч, в усах и бороде, радушно приветствовал нас, вскочив с белой шкуры, разостланной у камина в его гостиной. Он был босиком, в ярко-красной фуфайке, с массивной золотой цепью на груди и в очень узких черных бархатных джинсах. При всем этом колоритном виде у него были манеры хорошо воспитанного парижанина, он держался естественно и мило, говорил с отличным парижским акцентом, и казалось, что этот столичный человек просто вырядился для маскарада и сейчас пойдет в спальню, переоденется в нормальный костюм и вернется в приличном виде к гостям. Но ничего этого не случилось. Вбежала Мартина, его жена, высокая, тоненькая брюнетка с синими глазами и нежной кожей. На ней была длинная черная юбка и белая пуританская кофточка с манжетами. Я передала ей форели и попросила отварить их к ужину, чему Мартина была очень рада, а может быть, как хорошо воспитанная француженка, только сделала вид.