Наталья Кончаловская - Волшебство и трудолюбие

Ника вдруг заторопился, сказав, что он должен за кем-то зайти. Мы остались с хозяином, он усадил нас в мягкие кресла возле камина, и, конечно, разговор зашел о живописи. На белых стенах гостиной висели работы хозяина. Это была чисто абстрактная живопись с пятнами геометрических форм, закрашенных где-то мазками, где-то крапом, а где-то просто залитых краской. За этот приезд во Францию я навидалась абстрактных картин столько, что, признаться, они мне уже надоели.

Начались обычные вопросы, как я отношусь к абстрактному искусству, на что последовал обычный в этом случае ответ: «Если в этих пятнах есть для зрителя что-то значительное и что-то волнует его воображение, хотя бы своей декоративностью или гармонией, то как абстрактное искусство оно уже теряет свое значение и становится вполне конкретной деталью в окружающем мире. А чем это достигается — это уже секрет изобретателя и зависит от вкуса и степени утонченности или, наоборот, упрощенности мышления автора». Обычно абстракционисты этим вполне удовлетворяются, и тут также наши отношения сразу наладились. Ольга стала рассказывать Бернару разные парижские новости в мире художников, она, несмотря на свою приверженность к луврской классике, как-то умела разбираться в модернизме, и ей было интересно беседовать с Бернаром.

Вскоре вернулся Ника со своим другом, высоким, молодым Люсьеном. Оба были с гитарами, одеты в какие-то короткие куртки с галунами и кружевами. Вместо брюк на них были трико и сапожки. У Люсьена красная куртка и черное трико, у Ники желтая куртка и красное трико. Я поняла, что нам предстоит вечер с трубадурами.

Люсьен производил странное впечатление. Голова его поросла короткой темной щетиной, так же как щеки и подбородок, — позднее Ника объяснил мне, почему он так выглядит. Оказалось, что три месяца тому назад он порвал с любимой женщиной и так затосковал, что обрился наголо. Теперь волосы у него отрастают, но он решил не бриться и не стричься.

— А чем он занимается, ты можешь мне объяснить?

— Он отличный музыкант, с серьезным образованием. Но заработать невозможно без импресарио, без прессы, без выхода на сцену. И сейчас он поет в ресторанах. Вон видите, к его поясу привешен кожаный кошель, туда он кладет свой сбор, выступая между столиками.

— А ты что делаешь в этом костюме?

— Я помогаю ему. Подыгрываю на гитаре, но мой номер — это чтение стихов и рассказов. Вот так подрабатываем на хлеб…

Мы ужинали в столовой, за отлично сервированным большим столом. Мартина, как все француженки, хорошая повариха, угощала нас мягкими пресными грушами авокадо. Разрезав их пополам и вынув из середины большую кость, она наполнила выемку острым соусом, и я впервые попробовала у них этот фрукт-овощ, это было очень вкусно и, видимо, сытно. Форели тоже были отлично сварены и лежали на блюде, голубые, как лезвия стальных ножей.

За столом молодые люди начали острить и хохотать до упаду, как это часто бывает с молодыми. Их смешили совершенно неожиданные вещи, понятные только им одним, и удержу нет этим взрывам молодой радости.

Пить кофе мы перешли в гостиную, к камину, и тут начался концерт. У Люсьена оказался сильный красивый голос. Пел он только народные песни и всего Брассанса, что мне было чрезвычайно приятно, поскольку я третий год занимаюсь переводами стихов-песен этого поэта-трубадура. Брассанс открыто выступает против буржуазной, мещанской морали.

Люсьен пел Брассанса, конечно, не так, как сам автор поет свои стихи, не претендуя на исполнение, очень скромно и просто, подыгрывая себе на гитаре. Люсьен пел артистичнее, выразительнее и по-молодому темпераментнее. Играл он на гитаре с большим мастерством, между песнями играл Баха, Равеля, Альбениса. Когда Ника сказал Люсьену, что я перевожу песни Брассанса, то он внезапно спросил меня:

— А «Сатурна» вы переводили?

— Нет, я даже его не слышала.

И под аккомпанемент двух гитар Люсьен очень хорошо исполнил эту старинную песню Брассанса.

— А вы можете перевести эту песню сейчас? — спросил Ника.

— Попробую. Пусть только Люсьен запишет мне слова. — И началась игра. Люсьен записал мне текст, я села в сторонку за камин и начала переводить. Это было необычайно интересно.

Люсьен и Ника играли, пели, рассказывали всякие истории. Но ничто уже не могло отвлечь или рассеять меня. Строчки приходили сами собой. И я довольно быстро перевела «Сатурна».

И вот уже Ника, не без труда разбирая написанные мною строчки, пытается продекламировать мой перевод.

— А что, если бы вы с Люсьеном приехали к нам в Москву и выступили вот в этих костюмах трубадуров?

И мы размечтались о том, как было бы интересно, если б Люсьен пел Брассанса у нас с эстрады, а перед каждой песней Ника читал бы ее в моем переводе. В моем воображении уже возникли эти две занятные фигуры в костюмах трубадуров, с их гитарами, рассказами и песнями.

Поздно вечером мы вышли из дома Бернара Биго. Хозяева нас провожали. Дворик был освещен только светом из окон, и все это напоминало какую-то старинную гравюру. Ника усадил нас в лимузин и долго не мог разогреть машину. Мотор всхлипывал, замирал, потом снова начинал тарахтеть, а Ника со своим трогательным акцентом говорил, смеясь:

Сидя в баре у Сильвио, мы с Ольгой просматриваем занятный «Путеводитель по мистическому Провансу».

— Сегодня едем в Арль, — решает Ольга, разглядывая старинную гравюру с изображением древнеримского кладбища Алискампов в Арле. — Вот смотри, эти гробницы и сейчас стоят в аллее платанов.

— Я слышала, что это название Алискампы соответствует античным Елисейским Полям — блаженство праведников.

— Очень может быть. Во всяком случае, по созвучию это близко. Между прочим, это, кажется, единственное место древнероманской эпохи, которое попало на холст Ван Гогу. У него есть этот пейзаж, довольно мрачная аллея и прогуливающийся по ней господин в зеленом фраке.

Нашу беседу прерывает вбежавший в бар Ника.

— Садись скорей завтракать! — командует Ольга. — Сегодня едем в Арль.

Ника всегда готов везти нас куда угодно, тем более что он знает наизусть все места. И вот мы снова в лимузине, и снова перед нами прелесть пустых в это время года белых дорог. Камыши, кипарисы, беленькие «масы» с черепицей на крышах и солнце. Вспоминаются строчки из письма Ван Гога другу-художнику Эмилю Бернару:

«О прекрасное солнце здешнего лета, — оно ударяет в голову, и неудивительно, что от этого становишься „тронутым“, но так как я был им и раньше, то я наслаждаюсь вполне».

Мы едем мимо сжатых полей пшеницы, и все здесь напоминает пейзажи Ван Гога. Он всегда был опален солнцем. Он сгорел в этих полях, гениальный Винсент, работая на желтом поле, под желтым солнцем, и это, конечно, было гибельным для его нервов и кровеносных сосудов.