Виктор Петелин - Мой XX век: счастье быть самим собой

Все наши дела литературные неотделимы от человеческих, житейских; словно годовые кольца у дерева, наслаиваются события, а в них – наше бытие, судьба наша, приятия и отталкивания, обычная, естественная жизнь в литературе.

Вот машина времени в памяти моей дает обратный ход и легко переносит меня в середину годов 50-х.

Филфак Московского университета: мы, как и все в стране, напряженно переживаем происходящее, выслушиваем старших, рассуждаем, как можем, сами. Все встало на ребро! Вчерашние комсомольские вожаки наши, грозные ревнители чистоты сталинизма – И. Виноградов, А. Лебедев, Ю. Рюриков вдруг круто меняют свою позицию. Казалось бы, только вчера учитель мой – профессор Гудзий ужасался их ортодоксальности, проводимым ими «кампаниям». А сегодня они прозрели и с той же неистовой прямолинейностью пошли против самих себя – вчерашних. В 1954 году – дискуссия о социалистическом реализме; попытка поубавить в нашей теории бетона. Молодой кандидат наук М. Кузнецов (опять же недавно выступавший с самых догматических позиций застрельщиком в разгроме «школы Веселовского», куда попал и бывший наставник его Гудзий) теперь сам же и ревизует постулаты.

Здесь, конечно, причудливая смесь молодой искренности и демагогии, наивного желания абсолютной истины и затаенных устремлений свести давние счеты. Как всегда, при большой ломке. Но в общем – интересное время, лизнувшее обжигающе и дремлющую полунауку – литературоведение, очень косный и поныне мир. Концепции здесь складываются на десятилетия, и расшатать их, кажется, невозможно. И если в соседних науках, например в истории, разгромом печально памятной школы М. Покровского наиболее вопиющие уродства были устранены, то в литературоведении подобной хирургии своевременно проведено не было и вульгарная социология пустила свои метастазы по всему телу нашей словесности.

Со временем трафареты только уплотнялись. Например, взгляд на М. Шолохова и его гениальный «Тихий Дон». Здесь с 30-х годов герой шолоховской эпопеи Григорий Мелехов рассматривался как отступник, которого жестоко карает автор. В книгах и статьях И. Лежнева, С. Динамова, В. Гоффеншефера, В. Гуры и многих других само казачество, с его историческим укладом и поэтичными обычаями трактовалось как безусловное скопище отвратительных, бесчеловечных черт и свойств. Пожалуй, наиболее заостренно сформулировал эту концепцию И. Лежнев, заявивший в книге «Путь М. Шолохова» (1948), что «наши люди» в «Тихом Доне» – только профессиональные революционеры, и отказав в этом семье Мелеховых и, по сути, народу, изображенному в эпопее.

Ту же смерзшуюся от времени трактовку продолжил в 50-е годы молодой литературовед Л. Якименко, доказывавший, что путь Мелехова – «путь утрат многих прекрасных человеческих свойств и качеств», что «страшный конец Григория Мелехова, нравственное и физическое вырождение его – закономерное завершение судьбы таких людей». Согласимся, не просто традиция вульгарного социологизма угадывается за такими рассуждениями, но и нечто более глубокое: определенное миропонимание, стойкие воззрения на Россию, ее прошлое и настоящее. В малом, как всегда, видится большое.

Что до Л. Якименко, то в своих работах о Шолохове он был так последователен, что способность Мелехова чувствовать прекрасное, ощущение природы ставил в прямую зависимость от того, с кем в данный момент был герой. С красными – все нормально, но если оказывался в лагере «кадетов», в банде Фомина, значит, терял право и видеть поэтически мир. Между тем такая бедная трактовка вызвала и справедливые нарекания. Например, в статье доктора наук А. Метченко «Историзм и догма» (Новый мир. 1956. № 12). В этой статье, в частности, автор отмечал: «Прав молодой исследователь творчества М. Шолохова В. Петелин, критикуя некоторые последние работы о Шолохове за схематическое освещение в них функции пейзажа в «Тихом Доне»... авторы этих работ утверждают, будто в те светлые периоды, когда этот герой романа находится на правильном пути, он воспринимает величие и красоту окружающего мира... а когда он идет против народа, то и красота мира идет как-то мимо него...»

Смысл сказанного (запечатанный в традиционную литературоведческую упаковку) все-таки шире «роли пейзажа» или «функции пейзажа». В. Петелин к тому времени уже закончил кандидатскую диссертацию «Человек и народ в романах М. Шолохова», уже сложилась концепция его книги «Гуманизм Шолохова», увидевшей свет только в 1965 году, книги во многом новаторской и очень полемической. Центральной в ней я считаю главу «Два Григория Мелехова», где автор дает свое понимание центрального героя шолоховской эпопеи, противопоставляя эту трактовку утвердившимся стереотипам.

Но этому предшествовало одно памятное событие, возможно определившее судьбу Петелина – литератора, критика, писателя. Я имею в виду научную студенческую конференцию 1956 года, на которой он – аспирант последнего года обучения – выступил с докладом «О художественном методе».

Хорошо помню его тогдашнего – очень худого, курчавого, в очках с сильными линзами – баскетболиста и отличника, одновременно застенчивого и резкого в суждениях, прямодушного до наивности, остро и очень глубоко переживавшего все, что было связано с этим памятным годом – годом XX съезда КПСС. Ожидание обновления, того, что сегодня получило историческое наименование ускорения, было тогда огромным, хотя и не всеобщим. Об этом говорили и спорили мы до хрипоты на широкой балюстраде в здании МГУ на Моховой, возле гигантского бутафорского Ломоносова – Петелин, я, франтоватый, с длинными волосами, которые он постоянно откидывал назад резким движением головы, поэт Виктор Старков, худенький, с маленькими усиками под острым носом полонист Станислав Петров.

Все сходились на том, что тесные, заскорузлые рамки, предписанные социалистическому реализму, устарели и только мешают живой литературе. На устах были недавние выступления в «Новом мире» – превосходные литературные заметки Федора Абрамова «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе», дневник писателя «Об искренности в литературе» В. Померанцева, язвительная и остроумная статья М. Лифшица «Дневник Мариэтты Шагинян» и работа нашего товарища, тогда аспиранта в толстовском семинаре у Гудзия Марка Щеглова «Русский лес» Леонида Леонова».

С чем-то в этих выступлениях мы и не соглашались, возражали. Но самый дух нового, стремление проветрить затхлое помещение, где дремали литературные сторожа над эталонными слепками и химическими формулами соцреализма, не могли не увлечь. Как много дельного высказал, к примеру, Федор Абрамов, разбирая романы Г. Николаевой, Е. Мальцева, С. Бабаевского, Г. Медынского, а также критические суждения Е. Дороша, А. Макарова, Т. Трифоновой! «Несомненно многие недостатки уже не повторятся в новых произведениях и принадлежат прошлому. Но, – предупреждал он, – просто предоставить времени ликвидацию прежних заблуждений было бы неправильно. Ошибки формулировались резко, повторялись настойчиво; надо с такой же определенностью разъяснить их вред». Казалось, лакировке и аллилуйщине в литературе нашей приходит конец.