Виктор Петелин - Мой XX век: счастье быть самим собой

И когда к Петелину обратился староста научного студенческого общества Борис Бугров сделать на конференции доклад «О художественном методе», тот незамедлительно согласился. Затворился на два месяца в нашей «горьковке» – университетской библиотеке, обложился книгами. Он не скрывал своего запала. Считал, что приспела пора переосмыслить многие понятия в теории, критически переоценить догму. По факультету поползли слухи, научный руководитель Петелина профессор Метченко пригласил его на беседу.

Солидный ученый, несколько провинциальный (он недавно перебрался из Куйбышева), Алексей Иванович Метченко был более лектор, чем открыватель, представитель традиционной в литературоведении формации. Он ценил своего ученика и предуготовил ему спокойный и престижный академический тракт: защита диссертации, чтение лекций, должность доцента, работа над докторской. Основательно, неторопливо – и без всякой божьей искры. То, что он услышал от Петелина, даже не поразило, а, очевидно, возмутило его.

Докладчик собирался обосновать ту мысль, что вульгарный социологизм проник в теорию социалистического реализма, проел ее, как ржавчина железо, опутал догматическими цепями. Необходимо, говорил Петелин, разорвать эти цепи и освободить живое тело литературы.

Оберегая своего ученика (и не только его), Метченко настойчиво советовал Петелину отказаться от доклада, вовсе для него не обязательного. И в самом деле: зачем выпускнику-аспиранту, готовящемуся к защите диссертации, совершать теоретические экскурсы, да еще при этом лезть на рожон? «Ты встал на опасный путь, – убеждал Алексей Иванович. – Голову сломаешь. Не таким скручивали». А когда Петелин сказал, что будет выступать, и выступил, их отношения непоправимо испортились: два года после этого эпизода Метченко даже не разговаривал с ним. Так молодой ученый в итоге оказался «на улице», без всякой поддержки и протекции.

Но в жизни остается истиной, что ничто из содеянного не пропадает втуне. Кое-что важное из доклада на студенческой конференции легло в основу первой книжки В. Петелина «Метод, направление, стиль» (1963); основные положения диссертации воплотились в монографию «Гуманизм Шолохова». Эта книга была уже принципиальной для Петелина-критика: в ней обобщались наблюдения над шолоховским творчеством и образом Мелехова. «Не угождая преходящим требованиям времени, никогда не подлаживаясь к скоропортящейся моде, – заключал автор, – наш великий современник создает нетленные произведения, в которых мы с каждым новым десятилетием открываем то, чего не видели раньше. И рядом с бессмертными образами мировой литературы, обобщающими в себе тысячелетний опыт человечества – с Гамлетом, Дон-Кихотом, Фаустом, – мы вправе поставить уже сегодня гениальный художественный монолит – русского человека Григория Мелехова».

Полемический накал, острота споров с предшествующим шолоховедением были таковы, что рукопись должна была проходить через издательские препоны тяжело. И кто знает, как сложилась бы ее судьба, если бы не доброе участие и заинтересованное внимание, которое проявили к ней писатели Николай Родичев, Владимир Туркин, Василий Росляков. Их поддержка помогла молодому автору справиться с помехами, книга увидела свет.

Конечно, работы В. Петелина о Шолохове не были чем-то обособленным, одиноким, словно пирамида в пустыне. В этом движении за подлинного Шолохова участвовали видные ученые – Л. Ершов, А. Хватов, Ф. Бирюков и другие их книги и статьи поддержали критический пафос В. Петелина. Вульгарно-социологические наслоения снимались в результате общей, коллективной работы. Да и сам Петелин кое-что уточнил, вышел к новым рубежам с тех уже далеких пор. Свидетельство тому – его новая книга «Михаил Шолохов. Страницы жизни и творчества» (1986), где, в частности, много и основательно говорится о Мелехове как трагическом герое, как выразителе глубинных народных чаяний, надежд, колебаний. «Через этот образ, – отмечает автор, – высвечивается общее и важное – сущность национального характера, в жесточайших испытаниях революции и гражданской войны сохранившего свое нравственное ядро, и возможности беспредельного шолоховского реализма».

В. Петелин подводит в этой работе итог своих тридцатилетних изысканий и учитывает богатый опыт советской науки последних лет, в том числе и такие важные публикации, как статья П. Палиевского «Мировое значение Шолохова» и книга К. Приймы «С веком наравне». Можно сказать, что всем своим опытом он возвращает читателю освобожденных от вульгарно-социологического грима героев Шолохова, показывает их в своем анализе такими, какими изобразил их в своих творениях сам великий писатель.

Наблюдателю со стороны, возможно, показалось странным, что после Шолохова критик обратился к Михаилу Булгакову. Тогда, в середине 60-х годов, многие видели в Булгакове фигуру достаточно спорную, не укладывающуюся в шаблонные представления о писателе советском. Но это был обман зрения. Более того: М. Шолохов и М. Булгаков, как это стало выясняться со временем, – центральные фигуры нашей литературы. Своими произведениями о Гражданской войне они как бы стягивают зияние, провал, образовавшийся в результате невиданных в истории геологических, тектонических сдвигов. Что такое булгаковские «Белая гвардия», «Дни Турбиных», «Бег»? Это словно бы вторая половина того цельного и пылающего революционного мира, где первая – великий «Тихий Дон». Помню, как известный ученый, знаток Шекспира и Мильтона, профессор P.M. Самарин радовался появлению в «Огоньке» статьи В. Петелина «Булгаков и «Дни Турбиных» (1969), говоря: «На нашей улице праздник». Писатель, в силу разных обстоятельств отлученный от литературы, которого литературоведы привычно обходили в своих трудах, посмертно возвращался к читателю.

Булгаковская тема в работах В. Петелина возникала не раз и особенно полновесно – в его книге «Родные судьбы» (1976) и недавней книге «Мятежная душа России» (1986). Одним из центральных является здесь большой очерк «Герои Булгакова», где анализ критика дополняется живыми впечатлениями от встреч, ныне ставших уже историей. Например, о беседах с женой писателя Любовью Евгеньевной Белозерской, давшей живой портрет Булгакова: «Впервые я увидела Булгакова на вечере, который устроила группа писателей-сменовеховцев, недавно вернувшихся из Берлина... Мне нравилось все, что принадлежало его перу. Вы не помните, в каком фельетоне он мирно беседует со своей женой и речь заходит о голубях? «Голуби тоже сволочь порядочная», – говорит он. Прямо-таки эпически-гоголевская фраза! Сразу чувствуется, что в жизни что-то не заладилось... После вечера нас познакомили. Это был человек лет 30 – 32, волосы светлые, гладко причесанные на косой пробор. Глаза голубые, черты лица неправильные, ноздри глубоко вырезанные, когда говорит, морщит лоб. Но лицо в общем привлекательное, лицо больших возможностей. Это значит, способное выражать самые разнообразные чувства. Я долго мучилась, прежде чем сообразила, на кого же он походил. И вдруг осенило меня – на Шаляпина! Одет был в глухую черную толстовку без пояса, «распашонкой». Я не привыкла к такому мужскому силуэту; он показался мне слегка комичным, так же как и лакированные ботинки с ярко-желтым верхом, которые я сразу окрестила «цыплячьими». Только потом, когда мы познакомились поближе, он сказал мне не без горечи: «Если бы нарядная и надушенная дама знала, с каким трудом достались мне эти ботинки, она бы не смеялась...» На этом же вечере он подсел к роялю и стал напевать какой-то итальянский романс и наигрывать вальс из «Фауста». Это было в начале января 1924 года...»