Василий Шевчук - Командир атакует первым

Майор долго объяснял мне, что в этом нет смысла - в полку просто не смогут подыскать мне подходящую должность, что наверняка боевая часть долго не задержится... И тут я вспомнил генерала Белецкого и попросил кадровика связаться с ним, сказав, хотя не был уверен, что генерал обязательно затребует меня.

- Ишь ты, куда хватил, - рассмеялся он. - Генерал-лейтенант авиации Белецкий уже давно командует 1-й воздушной армией резерва Верховного Главнокомандования, и где эта армия - одной Ставке известно.

Новость была знаменательной. Конечно, я был рад за Белецкого, но главное - за нашу авиацию. Таких соединений раньше у нас не было. Значит, есть и новые самолеты, и летчики... А майор, словно прочитав мои мысли, сказал, что с лета этого года вся авиация вообще сведена в воздушные армии, в единый кулак.

Сколько нового появилось, а я - диспетчером: самолет туда, самолет оттуда. Заявочку на перелет... Да ведь и мой родной 247-й истребительный совсем рядом!

Вряд ли кто из фронтовиков не согласится со мной: полк, в котором ты воевал, где не просто твои товарищи и друзья, а товарищи по оружию, друзья по поражениям и победам, те, кто не раз спасал тебя от смертельной опасности, полк, под святым знаменем которого ты шел трудными дорогами боев и сражений, - это не просто несколько цифр воинской части. Это не только твоя большая семья. И если, потеряв тебя, он и ослабнет на определенную величину, которую представляешь ты как человек, как боец, то снова напряженно сомкнутся его ряды, и ничто не остановит движения вперед.

И я опять мысленно вижу, будто из кабины своего взлетающего истребителя, кумачовое знамя у командного пункта - его выносили на аэродром во время самых тяжелых боев и перед ответственными заданиями. А слева впереди самолет капитана Карнача, позади справа - мой ведомый, Виктор Головко. Впереди - бой.

И пусть их будет вдвое, втрое, вдесятеро больше нас - мы будем драться!.. Да, сейчас у нас целые воздушные армии! Будем драться... Будем...

- Шевчук! - слышу я полузабытый голос. Далеко залетел мыслями - не заметил, как кто-то вошел в комнату.

А рядом стоит полковой комиссар. Знакомые, с хитринкой глаза, седая голова - бывший военком авиационной бригады, где я начинал службу летчиком. Именно он, тогда еще батальонный комиссар Якименко, назначал меня вместо уехавшего воевать на Халхин-Гол Береговского комиссаром эскадрильи. Было мне очень не по себе: в неполные двадцать лет стать идейным руководителем людей намного старше себя, вести партийно-политическую работу, опыта которой почт не имел, если не считать должности помощника комиссара эскадрильи по комсомольской работе и секретаря комсомольской организации в техникуме. Но Якименко сумел убедить меня, что справлюсь. "Если коммунисту оказывают доверие, - сказал комиссар, - он оправдает его. Роль и место коммуниста оценивается и определяется не его возрастом, а его делами, верой в правоту нашего дела, убежденностью".

Да, это был Якименко, теперь уже полковой комиссар. Разобравшись в моих делах, он стал поддерживать кадровика. И вдруг меня осенило:

- Товарищ полковой комиссар! Товарищ майор! Я - военком эскадрильи 247-го истребительного авиаполка, и никто, понимаете, никто меня с этой должности не снимал и не освобождал от выполнения обязанностей! Считаю себя временно выбывшим из-за ранения и возвращаюсь в полк, несмотря на решение медицинской комиссии. Врачи меня освободили от полетов, но от служебных дел комиссара я не могу считать себя освобожденным!

То ли моя горячность, то ли какая-то определенная логика моего суждения помогли. Полковой комиссар, весело подмигнув мне, сказал командиру-кадровику:

- Я бы отпустил, товарищ майор. Все равно полк на фронт, а он сюда вернется, - и еще раз, хитро улыбнувшись, пожал руку и вышел.

Кадровика словно подменили. Забыв официальный тон, он неожиданно пожаловался:

- Кто бы меня так выручил?! Я тоже после ранения сюда попал. И никак не вырвусь. Правда, я "кадровый кадровик", - он невесело усмехнулся, - вот и говорят: "Не все равно тебе, где личные дела ворошить?.."

Уходя из кабинета, в котором моя синусоида все-таки вынесла меня вверх, я невольно подумал: "Вот этот майор, капитан в комендатуре - чем-то они похожи друг на друга. Оба считают себя несчастными оттого, что сидят если и не в глубоком тылу, где-нибудь в Ташкенте, но и не на фронте.

А капитана из комендатуры, когда я снимался с учета, на месте не оказалось. Заменил его капитан с пустым подвернутым рукавом гимнастерки. Я спросил о предшественнике.

- Уехал. Добился своего. На днях письмо прислал: снова батальоном командует. Боевой парень, - и новый "письмоводитель" тяжко вздохнул...

Да, ему уже не воевать. А мне? Как-то дальше пойдет дело?

Короткие сборы, нелегкие минуты прощания. Впереди еще много неизвестного. Но завтра-послезавтра уже полк, товарищи. Там, на перроне тбилисского вокзала, снова заплаканные глаза Шуры, улыбка дочурки. Позади тяжелый неравный бой, ранение позвоночника, санчасти, госпитали, врачи...

После войны в одной книге я прочитал, что "всего в годы Великой Отечественной войны в госпиталях и других воинских лечебных учреждениях самоотверженно трудилось более 200 тыс. врачей и 500 тыс. среднего медицинского персонала... За годы войны госпитали страны вернули в действующую армию более 7 млн. воинов"{2}.

Я был один из семи миллионов.

Время такое - военное

Красные звезды на створках зеленых ворот, часовой-красноармеец у проходной - военный городок, обыкновенный, каких много было разбросано по необъятной территории страны. Несколько двух-, трехэтажных домов комсостава, десятка два "финских", как их называли, клуб, чуть в стороне казармы, штаб. За ними аэродром с самым высоким здесь зданием - ангаром, стены которого выкрашены в шахматную черно-белую клеточку.

Все военные городки похожи друг на друга и все разные - в одни ты заезжал мимоходом, в другом побывал в командировке, а в этом довелось жить и служить. И много иль мало ты тут прослужил, но он стал тебе близким, родным, потому что это был твой дом. Здесь ты жил со своей семьей, здесь родились и росли твои дети, здесь с тобой рядом товарищи, с которыми ты делил радость успеха, горечь неудач... И если волею судьбы военного человека ты возвращаешься туда снова, то вступаешь на улицы с таким же волнением и трепетом, с которым приезжаешь после долгой разлуки в родные места. Но особенно дорог тебе городок, который был первым на длинной армейской дороге.

И словно для того чтобы я еще острей почувствовал важность своего возвращения в строй, со стороны казарм, со строевого плаца, грянула песня, прозвучавшая по радио буквально через два-три дня после начала войны. Услышал я ее впервые здесь, на этом аэродроме. Никто не разучивал, не запоминал ее специально. Слова песни выражали суть наших чувств и мыслей, торжественная, сильная и уверенная мелодия сразу и навсегда вошла и жизнь советских людей так же, как и слово "война".