Василий Шевчук - Командир атакует первым

...И вот под ободряющими взглядами соседей по палате делаю шаг, второй. Вряд ли это похоже на шаги, скорее всего, я просто потоптался на месте.

- Для первого раза хватит, - заключила Авророва. - Отдыхайте. Все будет хорошо. - Вера Павловна пододвинула табуретку и присела: - Дайте-ка пульс. Так, очень хорошо, дорогой товарищ Шевчук! И встали, и бегать будете!

Но я, совсем ошалевший от радости и от боли, не удержался:

- А летать?

- Опять двадцать пять. - Вера Павловна потрепала мне волосы. - Ходить научитесь, Шевчук, - и серьезно закончила: - Василий Михайлович, о полетах не может быть и речи...

Сейчас меня этот "приговор" не расстроил. Я был весь иод впечатлением своего "воскрешения". Долго лежал, возбужденный этим событием, лихорадочно прикидывал: "Отдохну. Снова встану. К вечеру "стояние" отработаю. Потом до двери самостоятельно. Потом в коридор. Потом..." Это "потом" рисовалось в самых радужных красках: я хожу, даже бегаю по госпитальному саду. Проходит полтора-два месяца, и выписываюсь, получаю документы. Нужно узнать, где наш полк, а вдруг где-нибудь поблизости?.. Если дадут отпуск, заскочу в Тбилиси - к жене, к дочке...

Но в конце июля, через неделю после того, как я впервые поднялся, началась эвакуация госпиталя. Немецко-фашистские войска угрожали Краснодару. Тяжелораненых красноармейцев увозили дальше, в тыл. Кто мог передвигаться самостоятельно, уезжал на долечивание домой. Много людей, еще не совсем окрепших, возвращались на фронт.

Вера Павловна определила меня к тем, кого увозили в тыловые госпитали. Я, однако, воспротивился, так как уже научился ходить - сначала с костылями, а последние два дня даже с палочкой, правда, не больше двухсот - трехсот метров. Уставали руки, ноги, болела спина.

Но всем своим видом я доказывал Вере Павловне, что к тяжелораненым не отношусь.

- Кого вы обманываете, Шевчук? Меня? - негодовала врач. - Что вы улыбаетесь? Это гримаса боли, а не улыбка... Что мне с вами делать?

В конце концов я предстал перед военно-врачебной комиссией, которая после долгого совещания вынесла решение: "Из-за тяжелого ранения позвоночника, полученного в воздушном бою, предоставить отпуск сроком на два месяца с последующим определением годности к службе в военное время".

Я попросил уточнить: "...к летной службе". Мне строго ответили:

- Товарищ Шевчук! Шуткам здесь не место. Подобная травма исключает любые возможности возвращения к летной работе. Хорошо, если вы через несколько месяцев сможете возвратиться в армию на нестроевую должность. Практически мы не имели права вас сейчас выписывать из госпиталя. Но... обстановка, сами видите, сложная. Танки противника рвутся к городу. Постарайтесь найти попутчика и завтра, а лучше сегодня, выезжайте... Впрочем, выписывая вас, мы учитываем ваше желание. Подумайте как следует.

Я поблагодарил членов комиссии и повторил просьбу о выписке, хотя сам побаивался предстоящей дороги в Тбилиси. Эвакуация проводилась с большими трудностями - не хватало машин для перевозки раненых, обслуживающий персонал сбился с ног. Мне не хотелось быть лишней обузой. Я надеялся на свою физическую выносливость, а главное, меня подгоняла мысль о скорой возможности увидеться с женой и дочкой. Кроме того, в самом Тбилиси находился штаб Закавказского военного округа, где можно было бы узнать о дислокации нашего полка.

Вместо тяжелого гипсового панциря мне надели легкий корсет. Во второй половине дня, облачившись в свое выгоревшее до белизны, аккуратно выглаженное обмундирование и реглан, я пошел проститься с Верой Павловной.

- Если бы вы знали, дорогой товарищ Василий, какой грех я беру на душу, - встретила меня в ординаторской Авророва.

- Почему, Вера Павловна?

- Дело в том, Василий Михайлович, что из-за этой абсолютно преждевременной выписки из госпиталя вы можете на всю жизнь остаться инвалидом, а этого я себе не прощу никогда. - Вера Павловна помолчала. Хотя я уже не раз видела такое, что никак не укладывается в привычные довоенные рамки медицинских понятий. Но, так или иначе, о самолетах забудьте. Привыкайте к земле. И прямо скажу - будьте готовы к тому, что это на всю жизнь...

Вера Павловна прошла по опустевшей ординаторской, остановилась, улыбнувшись своей прежней улыбкой, достала из кармана халата два блестящих рубиновой краснотой эмали "кубика".

- Вот вам вместо подарка. И чтобы форму одежды не нарушали, товарищ старший лейтенант, - она протянула мне командирские знаки различия. - Ну, а вместо ордена могу только дырочку на гимнастерке провернуть.

Дорогой мой доктор! Милая Вера Павловна! Я и не подумал об этом. Воздушные бои, за которые я был удостоен ордена, стали уже далеким прошлым, а на моих глазах люди ежедневно вершили свой безыменный подвиг - подвиг возвращения в строй тысяч раненых. Каждый из нас кроме лечения получал от медицинских работников ничем не измеримую душевную теплоту, заботу, внимание. Каждого отъезжающего - а нас было очень много в те дни - всеми правдами и неправдами обеспечивали местом в поездах, что было совсем не легким делом. Сестра, с помощью которой я пробрался в вагон, предупредила соседей о том, что я тяжелораненый летчик, да еще наговорила такого о моем героизме на фронте, что мне стало не по себе...

Тбилиси встретил меня как прифронтовой город: затемненные окна, военные патрули, указатели "В бомбоубежище". По улице Руставели шел большой отряд ополченцев. Это было так неожиданно: Тбилиси всегда представлялся мне светлым, солнечным, говорливым. Я считал город надежно укрытым горами. Да и жена писала, что у них все тихо, все спокойно. Оказалось, что сюда не раз прилетали фашистские самолеты-разведчики, что город активно готовится к обороне.

Вот и улица, которую знал по письмам и куда стремился всем сердцем. Квартира номер... Жена писала, что получила прекрасную сухую и светлую комнату. Я представлял это жилье на втором этаже с балконом, увитым зеленью. А на самом деле еле разыскал в темном дворике вход в полуподвальное помещение. И... вот долгожданная встреча. Слезы неожиданного счастья (жена даже не подозревала о том, что я могу приехать), заплакала даже дочка, испугавшись высокого, худого, небритого человека в реглане, с тощим вещевым мешком и палкой в руке. Да и как она могла узнать отца? Когда я уезжал на фронт, ей было полтора года.

Улеглись волнения первых минут встречи. Эльвира уже освоилась и играла у меня на коленях. Жена сбегала к соседям за керосинкой. Поставила большую кастрюлю воды (в дороге я основательно пропылился). Заставила меня чистить картошку, а когда увидела, как я срезаю кожуру, ахнула и отобрала у меня ножик. Из-под ее пальцев быстро потекли тонкие, почти прозрачные, как папиросная бумага, очистки.