Михаил Штереншис - Зигмунд Фрейд

Почти в любой религии человек изначально виноват, так как он греховен и не оправдывает надежд Бога. Фрейда раздражает тот факт, что в синагоге ли, в церкви ли, в мечети ли человек сразу должен встать в позу виноватого. «Грешен, батюшка, грешен». В этом Фрейд видит невроз. Мы ведомы заглушаемым, мучительным и стойким неврозом греха перед Богом и ожиданием заслуженного наказания, подчас за то, чего мы даже выдумать не в состоянии. Но тут человеку помогает уже устоявшаяся, набравшая силу религия, где, по принципу древнейших мистерий, приносят в жертву человека, и не просто человека, а сына того отца, перед которым мы все так ужасно виноваты. Сын искупает первородный грех. Получается, что религия сначала ставит человека в положение виноватого, а потом его же утешает. Но чувство вины остается одним из самых могучих рычагов, воздействующих на душу члена Церкви. Ведь в то же время сын и отец — едины. Религия таким образом позволяет человеку чувствовать себя спокойнее, служа ему бессознательной защитой от внутреннего хаоса страха и вины, ограничивая бессознательные импульсы. А с другой стороны, бьет тем же самым оружием, держа его в подчинении. Замкнутый круг.

А по Фрейду, любой невроз — это замкнутый круг, который надо разрывать. Фрейд считал религию общечеловеческим навязчивым неврозом, иллюзорным исполнением древнейших подспудных желаний, остающихся неудовлетворенными и вытесняемых в сферу бессознательного. Родительская фигура Бога-отца, которого мы наделяем властью миловать нас и нещадно карать, в огромной степени инфантилизирует человечество, то есть делает его не отвечающим за себя, изнывающим от страха наказания. И душа лелеет бессознательное желание отцеубийства, потому что вынести такой гнет нельзя. Эдипов комплекс человечества налицо. Это же происходит с образами вполне конкретных родителей в душе каждого отдельного человека.

Так из невропатолога, психиатра и психопатолога вырастает философ. Фрейд действительно не признавал за жизнью права на тайну, в самом сакральном смысле, дивности и мистичности человеческой души. Он искренне, как и все, что он делал, думал, что структуру личности пронизывает эдипов комплекс, а бессознательное — это скопище воспоминаний о травмах, о вытесненных жутких и не очень желаниях и страстях. Фрейд имеет дело с невротиками и неврастеничками, это понятно, но он просто не замечает психически здоровых людей, которые плевали на эдипов комплекс.

В конце концов, впасть в депрессию можно и из-за внешних причин, а не только из-за внутренних конфликтов в себе самом. Это заблуждение Фрейда побудило Юнга, «наследного принца психоанализа», на которого возлагались самые большие надежды, оставить своего друга и учителя, одно время игравшего жизненно важную роль в его становлении. Произошло это в 1913 году, незадолго до Первой мировой войны. Юнг в буквальном Смысле «ушел в себя» и погрузился с головой в те самые бездны бессознательного, которые открыл Фрейд. То, с чем он столкнулся в глубинах этого бездонного океана, окончательно убедило его, что, настаивая на одномерности нашей души, Фрейд неправ. Человеческая личность предстала его взору как уходящая вдаль и вглубь сокровищница творческих начинаний. В так называемом «бессознательном» оказалось не в пример больше созидательного и живого потенциала, чем это представлялось Фрейду. Это не исключает невротическую составляющую, просто она — отнюдь не вся душа. Юнг увидел в душе ее божественную, дивную суть и признал за ней, с трепетом и восхищением, ее причастность к священному и вечному. Фрейду же забираться в такие глубины просто не приходило в голову: он считал себя ученым, работающим с пациентами, с фактами, проверяющим свои положения на практике. Он писал трактаты. Он думал, что занимается наукой, а весь курьез заключался в том, что в этих научных изысканиях речь шла о самой парадоксальной, ускользающей и многомерной субстанции — душе человека. И так как Фрейд был человек, а значит, обладал этой же самой ускользающей и подносящей сюрпризы душой, замешанной на парадоксе, он временами противоречил самому себе. Основываясь на своих изысканиях, потребовавших немало смелости, Юнг приходит к выводу, что либидо, Эрос, есть фундаментальная движущая сила творчества, в которой сексуальное — лишь одно из ее разнообразных проявлений. Теория Юнга об устройстве психики человека словно расширяет и разветвляет коридор, проложенный психоанализом. Двойственность сочетания жизни и смерти проступает в амбивалентности архетипов, существующих глубоко в коллективном бессознательном — общем для всех нас древнейшем бессознательном. Эти могучие энергетические образы, образующие подкладку человеческой души, обладают двойственной природой: они и возрождают к жизни, и убивают. С ними надо учиться обходиться. Они являются во снах, а сны, по поэтическому выражению Фрейда, есть «дорога в царские чертоги», к тому, что таится в бессознательном и хочет заговорить. Когда Юнга спросили, как же он отважился противопоставить себя такому светилу, швейцарец ответил: «Карлик увидит дальше гиганта, если встанет гиганту на плечи».

Через несколько месяцев после разрыва с учителем Карл Юнг вступил с Фрейдом в отчаянную полемику. Высказал даже совершенно крамольную, с точки зрения Зигмунда, мысль: «Случаются неврозы, в которых на первый план выходит не сексуальное, а социальная адаптация, угнетенность трагическими обстоятельствами, соображения престижа, религиозный фактор. Последний я усмотрел в самом Фрейде. Очевидно, он хочет воздвигнуть преграду этому угрожающему содержанию сферы бессознательного. Он относится к сексуальности как к святыне, на которую надо взирать с религиозным чувством. Фрейд — великий человек, одержимый своим демоном».

Первая мировая война с ее невиданными ранее артобстрелами и долгим сидением в окопах оживила учение об истерии и травматическом неврозе, причем функционально-психологический характер последнего был установлен окончательно. Солдаты теряли самообладание во время артналетов, надо было установить разницу между серьезным поражением нервной системы, истерикой и симуляцией. Значительную роль в разъяснении этого пункта сыграла практика массового гипноза, примененного на войне врачом Нонне. Результатом таких же фронтовых наблюдений явилась небольшая, но во всех отношениях блестящая монография Кречмера «Об истерии», представляющая собой классическую обработку этого предмета. После войны сильно возрос интерес и ко всем другим вопросам, связанным с психогенией и психотерапией. В частности, с новой силой разгорелись дебаты вокруг фрейдизма. Глубоко оригинальное учение Фрейда уже давно раскололо исследователей на два враждебных лагеря: во главе сторонников стоял (хотя и с значительными оговорками) Блейлер, во главе противников — немецкий психиатр Гохе. Несмотря на резкое отрицание психоанализа, даже враги не могли вполне избежать его влияния. Учение о бессознательном, о комплексах, о вытеснении, сублимации, символике, наконец, самый принцип истолкования многих психопатологических симптомов в качестве понятных и строго определенных реакций — все это наложило свой отпечаток на многие отделы психиатрии, не говоря уже о психотерапевтической практике. Как бы ни ценила наука значение учения Фрейда в целом, трудно было отрицать, что благодаря ему сильно продвинулись вперед знания о многих механизмах человеческого поведения. Работами этой школы почти что заново была основана наука о сексуальности. Этот круг вопросов, подвергшийся когда-то в некоторой своей части блестящей трактовке со стороны Крафт-Эбинга, превратился в руках психоаналитиков в широкую биопсихологическую и биосоциальную проблему. Величайший интерес представляет еще одна область, на которую впервые указано было психоанализом, — психика примитивных народов. Исследования французского ученого Леви Брюля уже дали в указанном направлении крайне важные результаты. Изыскания немца Шторха установили аналогию между примитивной и шизофренической логикой. Так немцы «доказали», что они выше других народов.