Виктория Бабенко-Вудбери - Обратно к врагам: Автобиографическая повесть

Наконец мы убрали мамин огород. Запас на зиму был сделан. Теперь можно было и регистрироваться, и я сказала:

— Сначала я пойду в нашу местную больницу и разузнаю насчет работы. Все же я медсестра. Может, у них найдется свободное место, тогда мне не надо будет уезжать куда-то на Урал. Мама согласилась, и на следующий день я направилась в местную больницу.

Меня встретила директор больницы, средних лет полноватая женщина. Она пригласила меня в свой кабинет, где я села в красивое плетеное кресло. Директор больницы сидела за письменным столом, а за ее спиной, в венке из колосьев, красовался большой портрет Сталина. «Вероятно, она член партии» — подумала я.

— Я ищу работу, — сказала я и вкратце объяснила ей мои обстоятельства и где и как я получила медицинское образование. Я также рассказала ей, что работала в Венгрии в лагере для репатриантов и не умолчала о том, что я еще не регистрировалась в НКВД. Выслушав меня, она сказала:

— Без регистрации в НКВД я не могу принять вас на работу, товарищ Виктория. Я могла бы только побеспокоиться о том, чтобы после регистрации вас направили к нам в больницу.

У нас большая нужда в медперсонале, особенно в отделении туберкулезных и венерических.

— Хорошо, через пару дней я пойду в НКВД, — ответила я.

— Вы должны знать, — добавила она, — что у нас нет никаких медикаментов. Ко всему — плохое питание. Мы очень надеемся, что положение вскоре улучшится.

Я кивнула в знак согласия. А директор опять обратилась ко мне:

— Но вы сами тоже, конечно, должны хорошенько подумать о том, хотите ли вы работать у нас. Никто охотно не идет в отделение туберкулезных или венерических.

— Если можно, я хотела бы посмотреть больницу, — ответила я.

— Конечно, — сказала она. — Я сейчас же пришлю сестру, которая вам все покажет.

С этими словами она встала и вышла. Через пару минут она возвратилась с медсестрой и передала меня ей.

Сначала мы пошли в хирургическое. Там лежало много раненых. Сестра объяснила мне, что многих из них должны скоро выписать, что некоторые находились еще здесь только потому, что ожидали протезов, без которых они не могли ходить. Нужда чувствовалась во всем: не было простыней, одеял, подушек, посуды, а главное, как мне уже сказала врач-директор, не было медикаментов. От недоедания все больные выглядели плохо — худые со впалыми щеками лица, кости торчали даже сквозь одежду, а животов у них почти не было.

— Наша еда состоит из ячменной похлебки. Совсем небольшое число получает диету. Нет достаточно молока, — объясняла сестра.

Хуже всего было в отделении немецких военнопленных. Железная решетка, как в тюрьме, разделяла коридор на две половины, в одной из них — немцы.

— Какие здесь больные среди немецких военнопленных? — спросила я.

— Главным образом туберкулезные и венерические.

Мы зашли в одну из палат. Некоторые пленные сидели на своих постелях, другие стояли у окна и глядели во двор. Несмотря на то, что они заметили, как мы входили, никто не поздоровался с нами, никто даже не обернулся и не посмотрел в нашу сторону. Когда я взглянула на их лица с потухшими глазами, я поняла, почему они ни на что не реагировали: эти люди уже давно были душевно мертвыми. Им было совершенно безразлично, что творилось вокруг них. Их вид напомнил мне людей из концлагеря, которых немцы в Тироле перед самым концом войны угоняли с собой, чтобы, вероятно, где-нибудь в горах пристрелить. В своих полосатых брюках и рубашках они так были похожи на этих больных в пижамах! Как и те, эти тоже были слабы и бессильны и тоже безразличны ко всему окружающему. Душевно их давно уже убили.

Мы приблизились к концу коридора, откуда шел неприятный запах.

— Достаточно, — сказала я сестре. — Хватит на сегодня.

— Я понимаю, — ответила она. — Никто здесь долго не выдерживает.

Придя домой, я сказала маме:

— Работы в госпитале достаточно, но сначала мне надо зарегистрироваться в НКВД, иначе не примут.

Мама молчала. По ее лицу я видела, что ей это было не по душе. И она сказала:

— В таком случае, ты можешь еще немножко подождать.

— Сколько же нам ждать, мама? Мы вот уже четыре недели как дома.

— Нина поедет завтра к тете Анюте и побудет там пару недель. А между тем приедет и отец. Тогда и регистрируйтесь.

Несмотря на мамины возражения, на следующий день я все же пошла в НКВД.

— Ваша фамилия? — спросил меня служащий в приемной.

Я назвала ему мою фамилию, и он скрылся за дверью, которая, вероятно, вела к начальнику. Возвратясь, он сказал:

— Полковник сейчас вас примет.

Через пару минут я уже сидела в кабинете полковника. Это был пожилой мужчина, лет шестидесяти, высокий и стройный.

— Ваши бумаги из лагеря репатриантов? — спросил он.

— У меня их нет.

— Как так нет?

— Я их еще не получила. Как раз перед оформлением моего дела в НКВД меня послали в качестве медперсонала сопровождать транспорт репатриантов на родину. Вот справка, — ответила я и подала ему заверенное в военной комендатуре направление доктора Волкова. Он повертел ее в руках, а я добавила:

— Ввиду транспортных затруднений при нынешних обстоятельствах, я думаю, что могла бы зарегистрироваться и здесь.

— Откуда вас забрали в Германию? — спросил он.

— Из Никополя.

— Тогда вам надо ехать в Никополь и там регистрироваться. Там вам выдадут документы.

— Какие документы?

— Всем, кто был в Германии, выдаются паспорта на два года. Если за это время вы докажете, что заслуживаете считаться полноценным гражданином нашей страны, тогда получите такие же паспорта, как и все советские граждане.

— Что вы имеете в виду под словом «заслуживаете»? — переспросила я. — Значит, теперь нас не считают полноценными советскими гражданами? Правильно я вас понимаю, товарищ полковник?

— Да. Вас не считают наравне со всеми, товарищ…

— Но… — начала я опять, запинаясь от негодования, — мне нужны такие документы, какие имеют все. Я хочу записаться в университет и изучать медицину.

Прищурив глаза полковник пристально посмотрел на меня.

— Вы хотите учиться в университете?

— Да. Я хочу стать врачом.

— Нет, — ответил полковник. — Учиться будут те, которые были с нами. Вам же придется поработать.

Мне показалось, что полковник как-то особенно подчеркнул слова «с нами».

— Так вот что! — сказала я и встала. — Это награда за рабство в Германии, за непосильную работу, за унижения, которым нас подвергали из-за того, что… — Я не могла больше говорить. Кровь хлынула к моему лицу и отобрала речь. Полковник тоже молчал. Но на его лице была явная насмешка. И встретясь с ним глазами, я увидела, что между нами была целая пропасть…

— До свиданья, товарищ полковник! Благодарю вас за информацию, — сказала я и вышла из его кабинета.