Виктория Бабенко-Вудбери - Обратно к врагам: Автобиографическая повесть

— «Лучше бы я осталась там», — промелькнуло у меня в голове, когда я очутилась на улице.

Через пару недель возвратилась Нина от тетки, где она гостила. Она тоже жаловалась:

— Я была в НКВД, и меня посылают работать за Урал.

— Оставайтесь вы дома и никуда не ходите, — сказала мама. — Я вам что говорила? Что мне с этого, если вас ушлют куда-то на работы! Через неделю приедет отец.

И отец приехал через неделю. Нина, Иван, Клава и я пошли на вокзал. Мама осталась дома. Она боялась идти встречать отца. Она боялась, что за столько лет разлуки она не выдержит и открыто, при людях, слишком разволнуется и расплачется. Она решила тем временем заняться обедом.

Ожидая прибытия поезда, все волновались. Иван не стоял на месте и то и дело бегал с одного конца платформы в другой. Нина, бледная от напряжения, глядела куда-то в пустоту. Я тоже нервничала и каждую минуту смотрела на большие часы на стене вокзального здания: мне казалось, что стрелки совсем не двигались. Только Клава была спокойна и даже улыбалась. Она почти совсем не помнила отца. В руках она держала несколько полевых цветков, которые сорвала по дороге, и когда показался поезд, она начала махать ими.

— Вот он, — закричал Иван, когда поезд остановился.

Тогда мы все бросились к вагону первого класса, откуда сходил на костылях черноволосый мужчина. Еще до того, как он успел заметить нас, мы окружили его. Он остановился и молча смотрел на нас. Затем каждого прижал к своей груди, и я заметила, как его глаза наполнились слезами. Он все еще молчал. Слова, вероятно, застревали у него в горле. И вдруг он всхлипнул. Это было первый раз, когда я видела отца плачущим…

Наша встреча была похожа на похороны. По дороге домой мы молчали — каждый из нас был потрясен и возвращением, и необычным видом отца.

— Вы все здоровы? — наконец проговорил он. — А где же мама?

— Она ожидает тебя дома, — ответил Иван.

— Ты нам не писал, что ты на костылях, — сказала Нина. — Это тяжело, папа?

— Я вам этого не писал… Я думал, что вы еще увидите…

Придя в нашу крошечную комнатушку, мы все расселись вокруг отца. Успокоившись от встречи, мама наливала нам чай из большого чайника, который она одолжила у соседки.

— Подложи мне, Нина, под ногу подушку, — сказал отец. — Я думаю, что рана еще немного кровоточит.

— Я тебе перевяжу ногу, — сказала я. — Дай мне бинты, Иван.

Иван подошел к окну и взял оттуда маленький чемоданчик, который привез с собой отец. Я вынула из него вату и бинты, сняла с ноги отца, высоко, почти у бедра, старую повязку. Действительно, рана в одном месте открылась и кровоточила. Очистив ее ватой, я наложила новую повязку.

— Ты не должен много двигаться, папа, — сказала я. — Я думаю, что ты слишком рано выписался из больницы.

— Ничего, — ответил отец. — Все будет хорошо.

Восемь лет, которые отец провел без нас, не прошли бесследно. Его волосы были еще густые и темные, но на висках уже появилась первая седина. Лицо чуть-чуть как бы осунулось, но глаза все еще смотрели остро и ясно. На нем тоже была вылинявшая форма советского красноармейца…

Как кучка потерянных, мы сидели вокруг него, а он, глядя на нас, медленными глоточками тянул свой чай. Вдруг его глаза засверкали. Он встряхнул головой и сказал:

— Я завтра же пойду в коммунальное учреждение и попрошу большую квартиру.

Он опять хотел быть нашим отцом, опять, как и прежде, заботиться о нас. И на следующий день он упорно поковылял на своих костылях в коммунальное учреждение. Возвратясь, он радостно заявил:

— Мне обещали квартиру!

— Ну, надеемся, что они исполнят свое обещание! — сказала мама.

— Я буду ходить к ним каждый день, пока не дадут мне квартиру, — твердо сказал отец.

В один из следующих дней отец начал нам рассказывать о своих друзьях, о военных, особенно о тех, которые рядом с ним сражались за родину и пали. Он рассказывал, как отчаянно они дрались с врагом, об их успехах и поражениях. И его голос — так казалось мне — подымался от гордости и вдохновения. Это вдохновение удивило меня — неужели пустые обещания Сталина сделали его слепым? Неужели он верил в эту лживую советскую пропаганду? Я не могла с этим согласиться.

— Ну, и что же вы получили за это? — сказала я.

Отец запнулся. Он внимательно посмотрел на меня и, как бы на замечая моего вопроса, продолжал говорить дальше. В другой раз, когда он опять рассказывал о победах и геройстве друзей, я перебила его:

— Папа, расскажи нам о своем пребывании в Сибири. Об этом ты ничего не говоришь.

— Об этом невозможно говорить, — ответил он.

— Конечно, — сказала я, — о зверствах сталинского правительства говорить невозможно. Наверное, уж так хорошо было там, что об этом нельзя даже и вспоминать, — настаивала я.

Тогда отец рассердился.

— Я запрещаю тебе так говорить! — почти крикнул он.

Я замолчала. Но когда в следующий раз он опять начал рассказывать о боях в Прибалтике, я не выдержала и спросила, чем же родина наградила его за то, что он боролся за нее. Почти вне себя, отец ответил:

— Моя родина мне дороже всего на свете, и я всегда готов отдать мою жизнь за нее. Знай это!

Итак, все мои старания добиться откровенности в разговорах с отцом оказались напрасными. Мои замечания о советском правительстве только вызывали его раздражение и вели к ссорам. Иногда мне казалось, что мы с ним совсем чужие. Что-то было не так, как раньше. Что-то изменилось, что он стал таким скрытным. Но нет! Мне не верилось, что после всех лишений, которым он подвергся до войны в Сибири и после войны, он мог превратиться в убежденного коммуниста. Это невозможно. Но то, чему я была свидетелем, угнетало меня. Как мы будем жить дальше, если даже в семье, со своими, нельзя быть откровенным?! Такие мысли прежде не приходили мне в голову. Но прежде, когда он был среди нас, я была еще неопытной девчонкой…

Спустя некоторое время я поехала в Никополь, чтобы зарегистрироваться в бюро НКВД. Оно помещалось в том же здании, где во время войны была биржа труда и где нас зарегистрировали немцы. Перед зданием стояла длинная очередь репатриантов. Это здание я заметила еще издалека. Оно, как чудовище из красного кирпича, неуклюже возвышалось над кустами и деревьями улицы. Высокого забора больше не было. Вероятно, он сгорел во время войны или его разнесли люди на топливо. Теперь оно выглядело, как огромная казарма, массивная и неприветливая.

Некоторые женщины привели с собой своих мужей, девушки — женихов, бывших красноармейцев или еще находившихся на службе в армии. В те времена их ручательства, иногда даже их присутствие, могло облегчить участь «немецких коллабораторов».

Каждый репатриант должен был заполнить длинный формуляр и отдать чиновнику НКВД. А через пару дней приходило сообщение явиться за паспортом и направлением на работу.