Виктория Бабенко-Вудбери - Обратно к врагам: Автобиографическая повесть

— Ну, что тебе надо?

— Я хочу сбрить волосы.

— Что у тебя, вши?

— Нет. Я просто так.

— Нет? Ну, сядь сюда на скамейку.

Через несколько минут он подошел ко мне. Я закрыла глаза и сидела так, пока не кончилась процедура. Когда я открыла глаза и посмотрела в зеркало, — я испугалась: на меня смотрело некрасивое мальчишеское лицо, в веснушках, с красным, облезлым от солнца носом и большими ушами. Дома меня хорошенько выругали, а в школе я еще больше стала предметом насмешек и глумлений. Ко всему, когда появился у нас новый учитель, он всегда принимал меня за мальчишку, к общему смеху всего класса. Но делать было нечего. Теперь я не могла дождаться, пока мои волосы вырастут опять. А когда через несколько месяцев на голове показалась маленькая щетинка, она была такого же рыжего цвета, как прежде.

Катин день рождения прошел хорошо, несмотря на мое разочарование насчет Бориса. Зато в этот день началась моя странная дружба с Таней. Как я уже раньше заметила, ее не очень любили, и она и здесь держалась немного в стороне. В сущности, по разным причинам, мы обе были немного лишними в этой компании. Хотя мать Тани не пускала ее в наше ребячье общество, — мне казалось, что она считала свою дочь лучше других и хотела уберечь ее от дурных влияний, — все же Таню тянуло к ребятам, и иногда ей удавалось выскочить из-под надзора гувернантки. Тогда Таня мчалась ко мне и мы убегали с ней в поле за Остхейм, или же шли к берегу речушки, где я учила ее карабкаться на деревья или гонять лошадей. Однажды Таня разорвала свою всегда чистую одежду и, к ужасу «надзирательницы», как я называла ее гувернантку, даже поцарапала себе ноги. Гувернантка не замедлила прийти к моему отцу и пожаловаться на мое «разбойничье» поведение. Когда я проходила мимо их дома, где Таня сидела под надзором, я останавливалась перед окном и махала ей рукой. Иногда она открывала окно и мы с ней переговаривались, пока окно не захлопывалось сильными, большими, не Таниными руками. — Это был для меня знак отправляться дальше. На переменках в школе мы часто виделись и говорили об уроках или школьных кружках самодеятельности, а иногда договаривались где-нибудь встретиться.

Наша жизнь в Остхейме шла довольно беззаботно. Еды теперь у нас было достаточно, отец хорошо зарабатывал, только почему-то одного хлеба было всегда недостаточно. Обыкновенно хлеб продавали в специальном хлебном киоске, куда его привозили из пекарни каждый день. Перед киоском за хлебом всегда стояла большая очередь. Когда киоск открывался, то эта очередь превращалась в настоящий хаос. Продавец был грек, и большинство покупателей были тоже греки. Они громко по-гречески кричали какие-то фразы, которые, вероятно, значили: «Дай хлеба!». Иногда родители посылали меня в киоск за хлебом, тогда я тоже, вызубрив эту греческую фразу, наперебой со всеми кричала: «Дай хлеба!» — и протягивала свои худые руки с зажатыми в кулак деньгами продавцу. Он сначала как-то странно на меня смотрел, но иногда брал деньги из моих рук и совал мне буханку хлеба. Правда, хлеб можно было купить и на базаре. Но там он был гораздо дороже, потому что это был «домашний» хлеб, лучше магазинного. Базар был по субботам возле нашей школы. Кроме хлеба, можно было купить на базаре и молочные продукты, овощи и фрукты. Но все было не так обильно, что-то все еще чувствовалось не то; вероятно страна не успела еще оправиться от голода.

Интересным местом в Остхейме была маленькая пивная во дворе машинно-тракторной станции. Сюда заглядывали чаще всего трактористы, хотя иногда заходили и другие, просто «на рюмочку». Здесь можно было встретить людей «всякого сброда» — разных сословий и профессий, также разных национальностей: русских, украинцев, греков, немцев, даже евреев, хотя их было в Остхейме сравнительно мало. В этой пивной всегда было накурено. Люди сидели у стойки или за маленькими столиками и обсуждали разные политические или бытовые события.

Однажды поздним вечером отец вернулся из командировки. В доме не было никакой пищи, и мама послала меня в этот кабак купить колбасы. Когда я вошла в это полубогемное место, там было полно народу, и так накурено, что ничего не было видно. За стойкой сидел Матвей, «старый казак», как он себя называл, несмотря на то, что служил в милиции. Матвей считался любимцем всех остхеймцев. Его странный вид всегда был предметом насмешек и шуток. У него были длинные усы, которые свисали вниз на старый казацкий манер. Вне службы он носил широкие брюки, «шаровары», над чем все тоже подсмеивались. Один особенный случай стал причиной того, что он оказался еще более известным во всем городке.

У Матвея была собака, и однажды она сбежала. Матвей пошел искать ее и обнаружил, наконец, в другом конце Остхейма. Вероятно, собака очень не хотела возвращаться, и Матвей должен был то и дело оборачиваться и звать ее. И все прохожие слышали странные выкрики Матвея: «Сталин, Сталин, на! на! Сталин, Сталин, на! на!» Скоро вокруг Матвея собралась большая толпа ребят и даже некоторые взрослые. Ребята бежали за собакой и тоже стали выкрикивать: «Сталин, Сталин, на! на!» Эти выкрики превратились в какое-то странное шествие, не то в честь, не то в насмешку над Сталиным. Но вот как раз напротив здания НКВД пес сел и не хотел двигаться с места. Ни крики детворы, ни уговоры Матвея — ничего не действовало. Тогда Матвей вынул ошейник и потащил пса домой. А на следующий день, когда весь Остхейм уже знал, что имя собаки Матвея Сталин, его вызвали в НКВД. Там ему приказали сейчас же переименовать собаку. А когда его спросили, почему он назвал его Сталиным, он ответил:

— Потому что она умнее всех собак.

Как бы там ни было, умнее или глупее Сталина, но Матвей категорически отказался переименовывать пса. Возвратясь домой, он застрелил его.

С тех пор каждый раз, когда мальчишки видели его на улице, они кричали ему во след:

— Сталин, Сталин, на! на!

Но Матвей не обижался. Он только посмеивался в усы и с хитренькой улыбкой грозил им пальцем.

В кабак трактористов он любил заходить на стакан пива. Иногда он выпивал немного больше, чем следовало. Тогда он вставал из-за стойки и направлялся домой. Идя по улице, он распевал во все горло «Ще не вмерла Украина!». Эта песня была запрещена, но никто не доносил на Матвея, потому что никто не принимал его всерьез. Кроме того, услышав эту песню, все знали, что Матвей немного «нахлестался». Но он пел эту песню не только тогда, когда был выпивши. Он часто пел ее даже будучи трезвым, хотя, правда, не так громко. О Матвее ходили разные слухи в Остхейме. Некоторые говорили, что во время гражданской войны он принимал участие в борьбе за независимость Украины и принадлежал к «петлюровским бандам». И как бы в подтверждение этим слухам Матвей иногда громко говорил в кабаке: