Игорь Зотиков - Зимние солдаты

Однажды он исчез. Через некоторое время звонят из милиции и говорят: «Ваш англичанин у нас. Можно, мы его привезем?» – «Как у вас?» – «Мы вам все объясним».

Приехали с Дираком милиционеры, извиняются. Я спрашиваю: «Поль, что ты делал?» – «Ничего, я лежал под деревом и думал о своих вещах».

А он был в какой-то раздерганной рубахе, в каких-то серых штанах, шлепанцах на босу ногу. И вот такой человек лежит в лесу, неподалеку от зеленого забора. Он рассказывал: «Они подходят, спрашивают, а я могу сказать по-немецки только несколько слов, и они несколько слов. Тогда они приглашают меня куда-то идти. Я иду. Они приводят в милицию. Я спрашиваю: «ГПУ?» А они думают, что я по-немецки спрашиваю: «Который час?» Вот так они объяснялись. Поль говорит: «Мне очень интересно, я в милиции никогда не был. Они ходят за мной, не знают, что делать. У меня никаких бумаг нет».

Наконец они договорились: он произнес слово «Капица», и они схватились за голову. Эту фамилию они знали. Позвонили нам и привезли его со страшными извинениями: «Вот ваш англичанин!»

Дирак был своеобразным англичанином. Первый раз, когда он приехал, он появился рано-рано утром. Я спрашиваю: «Поль, ты где ночевал?» – «А я хотел посмотреть, можно ли у вас в Москве ночевать просто на скамейке». – «Ну и как?» – «Ничего, я переночевал на скамейке, никто меня не тревожил».

Больше всего Дирака мне напоминал Сахаров, у них было что-то общее в простоте отношений, в какой-то детскости мысли, необыкновенной честности, неотступности от своих принципов. Очень они были похожи.

– А как сошлись Петр Леонидович, ваша семья с Дираком?

– Дирак был одним из самых молодых физиков в Кембридже. Он был очень симпатичным человеком. Он дружил с Игорем Таммом, они постоянно вместе ходили по горам Кавказа.

Есть очень хорошее письмо Дирака, где он пишет: «Я собираюсь приехать в Москву. Я приеду обязательно тогда, когда Вам это удобно. Я намереваюсь идти с Таммом на прогулку на Кавказские горы. Мы возьмем с собой Петра, ему это будет полезно. Но если ему в это время неудобно, если в это время он не может, я не поеду на Кавказ, а приеду к Вам». И Петя написал ему: «Я не могу. Приезжай к нам». И он оставил Кавказ и приехал к нам. Так что он был по-настоящему большой друг.

– А Петр Леонидович с его неуемной натурой никогда не пытался лазить по горам?

– Нет, Игорь, Петр Леонидович больше всего на свете боялся высоты. Он не мог стоять на балконе, не мог смотреть на меня, когда я стояла близко от высоты. Он абсолютно не выносил высоту. Дирак его приучал. Мы как-то были на Ай-Петри вместе с Дираком, и он все время говорил: «Подойди к краю, подойди…» А Петр Леонидович говорил: «Не хочу…» – «Нет, ты должен привыкнуть». Так что он все время воспитывал Петра Леонидовича. Но Петр Леонидович не воспитался. Но не в очень высоких горах, в Татрах, например, он гулять любил. Мы очень любили Татры и постоянно там бывали. Петр Леонидович обожал эти прогулки.

– Анна Алексеевна, расскажите об отношениях Петра Леонидовича со своим шефом, с Резерфордом…

– С Резерфордом были необыкновенно дружеские, какие-то удивительные отношения. Петр Леонидович очень любил Резерфорда. Больше всего на свете он любил, конечно, науку и Резерфорда. Я как-то сказала Резерфорду: «Знаете, он не покончил жизнь самоубийством после того, как его не пустили обратно в Кембридж, не потому, что у него была семья, а потому, что он очень любил вас». Он в самом деле Резерфорда необыкновенно любил и понимал, что не может этого сделать. У них были очень интересные отношения. Каждое воскресенье, после того как они обедали в Тринити-колледж, он его провожал до дома; прежде чем войти в дом, они долго гуляли по парку и вели продолжительные беседы. Конечно, Резерфорду было очень грустно, когда Петр Леонидович исчез с его горизонта. У него были любимые ученики, были друзья, но Петр Леонидович занимал какое-то особое место в его жизни. У Резерфорда не было сына, у него была дочка, и Петр Леонидович занимал какую-то частицу в его сердце своим необыкновенно почтительным, уважительным и восхищенным отношением к нему. Но озорником Петр Леонидович оставался даже с Резерфордом. Он позволял свои шуточки даже с ним, о чем в Кавендишской лаборатории даже подумать никто не смел. Когда он напечатал первую свою работу, он написал такое посвящение Резерфорду: «Когда я поступил в Кавендишскую лабораторию, Вы мне сказали: «Только не заниматься политикой». Вот видите, я и не занимался политикой». Резерфорд страшно рассердился, швырнул ему статью обратно и закричал: «Что вы мне тут написали?!» Петр Леонидович вынул другой экземпляр и сказал: «Вот это я вам, собственно, написал, а это я так, пошутил…» И вручил ему работу с необыкновенно трогательной надписью. А Резерфорд сам был озорник и шутник, так что все это он воспринял очень хорошо, хотя сначала и возмутился.

Резерфорд был очень темпераментный и мог совершенно спокойно своим ученикам, взрослым людям, сказать, даже закричать: «Да вы попросту дураки!»

А Петр Леонидович, к ужасу Кавендишской лаборатории, мог допускать разные штучки. Он, например, прозвал Резерфорда Крокодилом. Он писал своей матери: «Я так боюсь Резерфорда, боюсь, что он откусит мою голову. Я трепещу перед ним. Моя лаборатория рядом с ним, и я страшно беспокоюсь, потому что он ненавидит, когда курят, хотя сам тоже курит. Я всегда слышу, когда он приближается своими тяжелыми шагами, со своим громким голосом, и стараюсь куда-нибудь спрятать мою трубку. Я его безумно боюсь и зову Крокодилом». Отсюда и пошло прозвище – Крокодил.

Резерфорд же говорил: «Неужели Капица думает, будто я такой дурак и не знаю, как он зовет меня Крокодилом?»

Как-то я спросил Анну Алексеевну:

– Как Петр Леонидович относился к религии?

Анна Алексеевна помолчала и сказала:

– Знаете, Игорь, он старался не распространяться на эту тему. Всегда, когда задавали вопрос о религии, он молчал. Он страдал, когда его открыто спрашивали об этом. Когда он отдыхал в Крыму в каком-то большом санатории, там его одолевали подобными разговорами Леонид Леонов и еще один человек (фамилию не помню). Разговоры с ними, признавался Петр Леонидович, были для него душевным нажимом. Он не любил, не хотел разговаривать на эту тему.

– Ходил ли Петр Леонидович в церковь? – поинтересовался я.

– Нет, никогда не ходил, – ответила Анна Алексеевна.

Я рассказал о том, как мой отец, когда я спросил его, как он отнесется к тому, чтобы в последние дни причаститься и быть погребенным по православному обряду, тяжело вздохнул (чувствовалось, ему действительно было тяжело) и все-таки сказал: «Нет, не надо». Мой папа был чуть моложе Петра Леонидовича: учился до революции в духовной семинарии, правда, был исключен из нее в 1916 году; на исповеди он сказал священнику, что перестал верить в Бога, и просил помочь укрепить его. А тот вместо помощи нарушил тайну исповеди и рассказал все директору. Дожил папа до того же преклонного возраста, что и Петр Леонидович, и ответил на вопрос примерно так же. Почему?