Александр Борин - Проскочившее поколение

События какое-то время еще продолжались. На сессии Верховного Совета выводы «гдляновской» комиссии доложил один из ее сопредседателей Р. Медведев. Постановление отрабатывалось долго, мучительно, в жарких спорах. Наконец утвердили: «Принять к сведению. Считать функции указанной комиссии исчерпанными». И все.

Но история эта уже стала терять для меня всякий интерес.

Камил Икрамов умер в Германии. Он и раньше там лечился, а последнее время лежал в Москве в Онкологическом центре. Однако стремился опять в Германию, очень верил немецким докторам.

Мне позвонила его жена Оля, объяснила, что в Онкологическом центре отказываются вызвать санитарную машину для перевозки его в Шереметьево, считают, что он не выдержит перелета. Не отвезу ли я его в аэропорт на своих «Жигулях»? Разумеется, я согласился, но позвонил Крелину: что скажет врач? «Ты учти только, — предупредил он, — Камил в таком состоянии, что может умереть у тебя в машине». Сам Крелин приехать не смог: ему предстояло срочно оперировать больного. Выбора не оставалось, я поехал, не очень представляя себе, что стану делать с умирающим. Но, подъехав к Центру, с облегчением увидел санитарный автомобиль и стоявшую рядом с ним Олю. Оказывается, онкологи все-таки смилостивились и транспорт вызвали.

Через несколько минут санитары вывели Камила. Я его не узнал. За короткое время он превратился в глубокого старика. Он шел ни на кого не глядя, вид у него был совершенно отрешенный.

Они с Олей поехали в санитарной машине, а я с их дочкой Аней отправился следом.

В аэропорту мы сразу же прошли в медицинскую комнату. Камил, мне показалось, не очень осознавал происходящее, только все время, не отпуская, держал Анину руку.

Зашел работник таможни, молодой парень, сказал, что серебряную цепочку, которая была на Камиле, надо сдать, вывозить за границу ее нельзя. Оля разволновалась, объяснила, что это никакая не драгоценность, грош ей цена, только она — семейный амулет, и муж в него верит. «Пожалуйста, разрешите…» «Нельзя, — повторил таможенник, — оставьте провожающим». И тут я не выдержал, заорал на этого парня: он, что, слепой, не видит, что здесь происходит? Человек он или бездушный чурбан?

«Перестань, — вдруг очень четко и ясно сказал мне Камил, — не знаешь, в какой стране живем?»

Камил, увы, знал это слишком хорошо. В 1938 году расстреляли его отца, секретаря ЦК компартии Узбекистана, арестовали мать. Сам Камил еще мальчишкой попал за решетку, провел там немало лет. А потом, став прекрасным журналистом и писателем, много сил тратил, вызволяя из застенков несчастных. Он был превосходным рассказчиком, уйму знал, уйму помнил, обладал каким-то редчайшим, удивительным артистизмом.

Прилетев в Германию, через три дня Камил умер.

Состояние, в котором мы находились в самом начале перестройки, лучше всего, наверное, передать тремя словами: «Не может быть». На Красной площади 7 ноября перестанут вывешивать портреты членов политбюро? Не может быть. На выборах мы будем голосовать за одного из нескольких кандидатов? Не может быть. Журнал напечатает «Собачье сердце» Булгакова? Не может быть.

Но вот приближались первые реальные на моей памяти выборы, и вместе с небывалым ощущением новизны, свободы возникало и чувство растерянности, недоумения.

В одном из округов соперничали два кандидата. Один из них — партийный функционер, другой — журналист, мой коллега. Писал он очень лихо, выступал против всевозможных мерзостей нашей жизни, которые и у меня вызывали активный протест. Однако в разоблачениях своих — и в тех, что выглядели вполне достоверными, и в тех, что, скорее всего, были далеки от правды, — он никогда не утруждал себя поисками аргументов, фактов и доказательств. Целью его было не доказать, а пригвоздить, уничтожить. По принципу — раззудись рука! Если он так же начнет действовать, став депутатом, — беда. Но странное дело, это мало кого заботило. Наоборот, людям даже нравилось, что он не останавливается на полпути. Если уж бьет, то бьет наотмашь. Когда же я поделился своими соображениями с друзьями, они мне ответили, что да, все так, но другой альтернативной кандидатуры, которая имела бы столько шансов на успех, к сожалению, сегодня нет; что если в органах власти возобладает опять партократия, то на перестройке можно будет поставить большой жирный крест; что из двух зол приходится выбирать меньшее, это и есть политика.

Примерно это же самое говорил мне Егор Яковлев в том нашем споре.

Обо всех этих своих сомнениях и тревогах мне очень хотелось поделиться с читателями. Но как? Выступить против двух авантюристов-следователей я еще мог, на это меня хватало. Но публично сказать о том, что и в новые, благословенные времена, о которых мы вчера и мечтать не могли, многое меня не устраивает, вызывает протест, недоумение, — нет, тут я пасовал.

После долгих раздумий я поступил по рецепту Сергея Образцова. Когда-то он назвал одну из причин, побудивших его заняться куклами. Ему казалось, что певец, выходя на сцену петь лирические романсы и произнося на весь зал слова любви, изображая ревность, страдания, душевное смятение, должен всякий раз испытывать некоторую неловкость. Другое дело, если обо всем этом вместо него расскажет кукла, если певец спрячется за нее. Вот и я тоже выдумал некую «куклу». В статье я написал, что ко мне в редакцию пришел некий человек и, попросив не называть его имени, поделился со мной своими горькими сомнениями.

Вымышленный мой собеседник (за которым, разумеется, скрывался я сам) говорил о том, что прежде в его жизни всегда существовали «они» — власть, начальство, хозяева жизни, и существовали «мы» — его верные друзья-единомышленники, вместе с которыми он всегда старался «им» не поддаться — устоять, выдержать, сохранить свое лицо. Но кто же, спрашивал мой редакционный гость (а на самом деле это я задавал мучающие меня вопросы), кто же сегодня «мы»? Тот краснобай-журналист, чьи действия вызывают неприятие и протест? Или «мы» — это друзья-единомышленники моего собеседника (мои друзья), готовые на нравственный компромисс, на нравственную неразборчивость потому только, что в политике, как известно, из двух зол выбирают меньшее, и цель, несмотря ни на что, все-таки оправдывает средства? А кто — «они»?

Недавно мой собеседник прочел в газетах о событиях на грузинской станции Самтредиа. Пикетчики, требуя выполнить их политические условия, на несколько дней остановили все поезда.

Сами политические требования этих людей прекрасны. Мой собеседник тоже горячий сторонник демократических выборов на многопартийной основе. Более того, он отлично сознает, что многие замечательные политические призывы разбиваются сегодня как о каменную стену, а если видишь, что слова бессильны, то появляется жгучее желание действовать. Но он панически опасается и такого желаниями таких действий.