Нина Одолинская - Советские каторжанки

— Быстро на этап со всеми вещами!

Шел этап на Воркуту.

В пересыльном лагере на Воркуте пришлось пробыть долго, в режимный лагерь некого было везти. И только в январе 1952 года нас, нескольких человек, отвезли к месту назначения. Особые лагеря вокруг Воркуты называли Речлагом.

Я попала в лагерь, расположенный в устье реки Сейды, впадающей в реку Воркуту. Поселок и лагерь тоже назывались Сейдой. Железная дорога тянулась на север к устью Оби, у самого Ледовитого океана. Конечным пунктом этой дороги был Ленинград, а по ту сторону устья Оби — Сыктывкар.

Все было то же — номера, режим, работа. Только здесь было значительно больше русских. Каторжанки жили в отдельных бараках и работали своими бригадами в глиняном карьере для кирпичного завода, расположенного рядом. Завод обслуживали мужчины. При глиняном карьере была своя подкомандировка — лагерь Безымянка, состоящий из нескольких бараков, и туда на несколько месяцев переводили необходимое для работ количество людей. Потом их отвозили в основной лагерь, заменяя другими. В основном лагере выводили на разные строительные работы местного назначения.

Работать здесь, даже в карьере, было значительно легче. Сказывалось более южное расположение лагеря — в полосе лесотундры и относительная близость к западной оконечности европейского материка. Сильных морозов и пурги, таких как в Норильске, здесь не было.

Я сразу попала в бригаду, которую выводили для расчистки железнодорожных путей от снега. Мы передвигались с лопатами вдоль линий небольшой станции в сопровождении двух конвоиров. По путям бегал маневровый паровоз и посвистывал, ходили люди, и казалось, что мы совсем не заключенные, а просто работающая на путях бригада. И мороз немногим больше двадцати градусов казался мне Ташкентом после норильской стужи. И январь был похож на весну. Настроение было хорошее: и отдыхать можно значительно больше, и ближе к дому, и круглый год разрешено получать письма, посылки. Такое чувство, словно Одесса где-то совсем рядом...

В бригаде здесь почти все были русские. Но меня неприятно удивило какое-то настороженно-враждебное отношение ко мне. Конечно, я рассказала про Норильск, конечно, похвасталась, что летела на самолете и проехала через всю Сибирь. Казалось, все это дает право на уважение, к которому я привыкла там, в Горлаге. Но при каждом неосторожном движении я слышала матерщину, а иногда даже угрозы. «Почему они такие озлобленные? Чуть что, слышу: в морду дам! А за что?» — недоумевала я. Терпела несколько дней, а потом спросила у одной пожилой женщины о причине такого отношения. Та ответила:

— Так тебя же считают стукачкой. Только не говори никому, что я тебе это сказала...

Захотелось броситься под колеса маневрового паровоза. Было очень больно от того, что обо мне так думают. Но, сопоставив факты, решила, что это закономерно. Везли на самолете — значит, важная и нужная птица, — примерно так должны были рассуждать заключенные. А может, провокация исходила от начальства: хотели нейтрализовать человека, способного быть лидером сопротивления в лагере.

Я поняла, что от такого клейма избавлюсь нескоро: худая слава далеко идет. Сознавать это было неприятно.

Однажды, собираясь на работу, я нечаянно наступила на ногу молодой женщине. Та ударила меня кулаком в спину. Я повернулась и ударила ее по лицу. У нее из носа пошла кровь, и все возмущенно загалдели:

— Дать ей! Чего она наших бьет!

Но я усилием воли заставила себя не спеша надеть бушлат и медленным шагом выйти за дверь. Ко мне никто не подходил. Но после рабочего дня нас обеих вызвали к начальнику. Поработали местные стукачи. Меня вызвали второй. Начальник лагеря спросил:

— Ну что там у вас произошло? Драка какая-то?

Я спокойно ответила:

— Я живу и никого не трогаю, но официально заявляю вам, что когда меня бьют — обязательно даю сдачи. Меня ударила женщина, я ей дала сдачи. Больше ничего.

—Что ж, придется вам за это нести наказание, — сказал начальник. — Идите в БУР и скажите, что я приказал посадить вас на пять суток с выводом на работу.

В одной камере со мной сидела и та, которая начала драку. Ей тоже дали пять суток. Пришла посылка из дома, меня отпустили получить, но я отдала ее на хранение надзирательнице. Та позволила взять горсть карамели. В камере я раздала всем, в том числе и своей напарнице, по карамельке. После выхода из БУРа атмосфера в бригаде, кажется, изменилась. Больше меня не трогали, возможно потому, что не хотели получить сдачи.

Однажды на работе мне дали записку и сказали, что ее надо передать девушке, чья фамилия написана на обертке. После переписки с Алексеем я знала цену драгоценных записок — этих порой единственных ниточек между близкими людьми. Случилось так, что именно в этот вечер надзорслужба организовала повальный обыск на проходной после работы. Всех загоняли в клуб и по одной тщательно прощупывали. Я всерьез перетрусила, но мне повезло. В тот момент, когда надо было подойти к надзирательнице, мое место заняла другая женщина, и я осталась стоять со снятым бушлатом в руках. На меня никто не смотрел, и я тихо повернулась и пошла прочь, одеваясь на ходу, точно после обыска. Номер удался. В лагере отыскала указанный в записке номер барака. Но девушка была на смене. Я снова пришла позже, отдала в руки адресату и тихо ушла. Примерно через неделю узнала, что за мной следили. Занесет или доложит? Удостоверились, что занесла.

И, наконец, весной в лагерь привезли небольшой этап. Среди приехавших была Надя Бедряк. Ее тоже выслали «за пределы» как имеющую авторитет у лагнаселения, подозревая в лидерстве. Надька сразу отыскала своих землячек и кричала им про меня:

— Вы что, бабы, это ж наша дивчина!

Мне стало заметно легче. Когда бригадирша заболела, то все решили, что я могу ее заменить. Это был уже знак доверия.

На Безымянке нужен был художник. И у меня летом получились каникулы — снова писала плакаты на досках. Потом для самодеятельности нарисовала задник-декорацию — горы со снежными вершинами, а на переднем плане кусты с цветочками. Потом делала бумажные цветы — астры и розы получились похожими. Ко мне пришли девчата и сказали:

— Что же ты за художник, если не рисуешь картин? Нарисуй нам открытки, чтобы домой послать к празднику.

Кисточки у меня не было, а краски подарила художница в основной зоне. Я поймала сибирского котенка, выстригла у него клочок шерсти из хвоста и сделала кисточку. Она вышла толстой — острый кончик никак не получался, но все же мне удалось на кусочках плотной бумаги изобразить хату, ставок, пару тополей и мальвы у плетня. Получилось, конечно же, грубо, но заказчицам понравилось. За открытки платили кто деньгами, кто чем-нибудь вкусным.