Нина Одолинская - Советские каторжанки

Была среди них фрау Гесс, к которой все немки относились с уважением. Эта пожилая дама, всегда окруженная своими почитательницами, со мной не общалась. Была ли она женой того Гесса, которого судили в Нюрнберге, никто не знал — немки уклонялись от прямого ответа.

Маргарита Земиш, бывшая надзирательница одного из женских концлагерей, была угнетенно-тихой, вид имела несчастный и все равно недобрый. Я вспомнила жандармов в юбках, каких видела в тюремном лагере Фербеллина, где сидела за побег: видимо, для работы в тюрьмах и лагерях подбирались люди со специфическими качествами. Несколько раз я бралась работать с ней в паре, чтобы понять ее психологию. Безуспешно: в забое с лопатой Гретхен была всегда угрюмой, немногословной, на шутки не реагировала. Она и со своими почти не общалась, ходила одна. Видно, былое занятие не располагало к общению.

Фрау Мюллер, которую звали Анной Александровной, выросла в Ленинграде и, конечно, отлично говорила по-русски. В Германии ее муж был начальником полиции в районном городке. Она с юмором рассказала, как, возвращаясь однажды с дружеской вечеринки, муж попал в свой же вытрезвитель. Полицейские в штатском не узнали его, документы он с собой не взял, и ей пришлось выручать мужа.

Была среди немок баронесса, очень высокая и некрасивая, выглядевшая надменной, потому что у нее были парализованы мышцы век, и она была вынуждена откидывать голову назад, чтобы видеть окружающих. Но характер у нее был дружелюбный. Когда было холодно, то у нее всегда спрашивали: «Как там у тебя наверху? Тепло? Какая там погода?». И оно охотно смеялась вместе со всеми, отвечая шуткой на шутку.

После трех лет, проведенных в Германии, немки не казались мне чужими. Они были очень разные и нестандартные, и я получала удовольствие от общения с ними. Правда, мешали и недостаточное знание языка, и упреки русских и украинок.

Зная по собственному опыту, как трудно жить без языка в чужой стране, я никогда не отказывалась быть переводчицей в хозяйственных и бытовых вопросах лагерной жизни.

Моя трехлетняя жизнь в Германии во время войны была насыщена трудностями и переживаниями человека, который стремится быть свободным и изо всех сил старается вырваться из системы лагерей и ограничений, созданных фашистами для русских. В этой борьбе я встречала очень хороших, честных людей, которые, невзирая на строгие запреты и угрозу очутиться в концлагере, помогали в трудную минуту. И у меня остались добрые воспоминания о контактах с немцами, которые не были нацистами, не носили на лацкане значок со свастикой.

Лагерные немки были из тех же. И я не отказывала им в помощи. Не потому что была доброй (я давно поняла, что в этом мире насилия быть доброй нельзя), а просто из-за чувства солидарности с людьми, которые когда-то ко мне хорошо отнеслись.

Мужчинам-нацистам я не стала бы помогать. Может быть, многие из этих женщин, подобно Маргарите Земиш, сидели за дело, но они считали, что действовали в интересах своей страны, как солдаты. Сидевшие «за дело» русские заслуживали гораздо большего порицания — они действовали против своей страны. Но об этом не стоило ни говорить, ни спорить. В лагере закон един, и перед ним все равны. Здесь все одинаково терпят лишения, все мечтают о свободе.

Летом 1955 года немок стали вывозить. Одних как военнопленных освободили и отослали в Германию, о других на усмотрение правосудия их страны повезли под конвоем. Но все они, конечно, радовались предстоящему возвращению на родину в любом качестве. И я радовалась за них. В знак доверия и признательности они сказали мне, что каждый год 9 сентября в Берлине возле Геденицкирхе собираются бывшие узники советских лагерей и лагерей военнопленных. Приглашали и меня.

Приехать туда до я сих пор не могу. Не получается...

За день до отъезда пришла фрау Мюллер:

— Хотите, вам Урсула погадает?

От такого предложения невозможно было отказаться, и я пошла с ней. Залезли на верхние нары к Урсуле. Та разложила карты, исследовала мою левую ладонь и рассказала целую историю (фрау Мюллер переводила): скоро, через три недели или три месяца, я уеду отсюда в другой казенный дом, а оттуда почти сразу выйду домой. Будет большая бумага, и очень много людей разъедется по домам, но дома будет плохо. Правда, я встречусь со своими близкими, но будет так трудно, что я даже буду вспоминать про казенный дом. Надо будет набраться терпения и все пережить. Постепенно все наладится, и я достигну того положения, которое у меня было до войны... («Неужели буду учиться?» — подумала я). А потом, сказала она, я буду жить и работать очень далеко от дома.

— А в личной жизни как? — не вытерпела я.

— Будут встречи с мужчинами, но только под конец жизни будет одна такая, в которой найдешь друга и проживешь с ним в добром ладу до самой смерти.

Все, что рассказала Урсула, сбылось, кроме одного: встречи с другом. Наверно, Урсула сказала это в утешение, думала я порой.

Немки уехали. Приглашали в гости, дали свои адреса. Два из них до сих пор у меня сохранились — Ирмы Тильковски в Берлине и Герды Виманс в Бонне.

Была в этом лагере на Сейде у меня подруга из Ворошиловска. Ко мне часто приходили женщины написать заявление о пересмотре дела или просьбу о помиловании. Пришла однажды Нина и рассказала свою историю.

Она получила среднее юридическое образование и работала юрисконсультом на заводе. Началась война, и ей по комсомольской линии предложили пройти обучение в школе НКО в Москве — стать разведчиком.

Когда окончили школу, то города, где они раньше жили, были уже заняты немцами. Их должны были перебросить через линию фронта с заданием, а командование должно было заблаговременно позаботиться, чтобы родители учащихся были эвакуированы — им об этом официально объявили.

Нину и ее подругу Наташу сбросили на парашютах неподалеку от Харькова, снабдив деньгами, документами, продуктами, адресом явки и паролем. Они должны были прийти по указанному адресу, встретиться со своим резидентом и получить задание.

Сначала все шло хорошо, они нашли без труда место встречи и стали ждать. Но никто к ним не пришел. Прождали две недели, продукты кончились, деньги тоже. И они, побираясь, пошли, конечно, домой.

Оказалось, никто родителей не эвакуировал. Спрятались обе по домам. Но долго не высидишь — оккупации не видно конца, жить надо, есть надо. И они стали выходить. Нина неожиданно встретила парня, который учился вместе с ней в школе НКО. Оба обрадовались, парень сказал, что поведет ее к «нашим», — и завел в гестапо.

Ее посадили, пытали, но поняли, что ничего не добьются,— просто потому, что она ничего не знает. Посадили Наташу (Нина успела парню рассказать и про нее).