Нина Одолинская - Советские каторжанки

Держали долго. Когда немцам пришлось отступать, погрузили всех заключенных в товарные вагоны и повезли живую рабочую силу в Германию. Женщин везли на платформах. На повороте девчата впрыгнули, покатились с насыпи в кустарник. Охранники стреляли, но не попали, и они уцелели. И пошли навстречу фронту.

Они отсиделись в каком-то погребе, вылезли тогда, когда все утихло. Девчат отвели прямо к генералу, потому что они не хотели никому ничего рассказывать, связанные подпиской о неразглашении военной тайны.

Генерал сразу начал кричать:

— Вас советская власть выучила, жизнь вам дала, а вы что делаете? Родине изменяете, на сторону фашистов перешли! — и матом... Наташа не выдержала и тоже закричала:

— Ты еще смеешь на нас орать! Мы, девчонки, такое прошли, а твой сын, так-растак, небось по тылам околачивается!

— Расстрелять! — кричит опять генерал. — Уведите их! Расстреляйте!

Никто тогда не знал, что генерал только что получил известие о гибели единственного сына...

Расстрелять их без суда, конечно, не имели права, но следствие вели так, что обеим дали по пятнадцать лет каторжных работ. Во время следствия они узнали, что их фамилии были в списке людей, перешедших служить немцам. Списки были опубликованы в местной газете. Сделано это было для конспирации.

Я написала об этом в прошении о пересмотре. Мы долго ждали, но ответа все не было. Послали еще раз, но получили уведомление из военной прокуратуры, что дело пересмотру не подлежит.

Так мы познакомились и подружились—две несостоявшиеся разведчицы. Нина была очень болезненной девушкой, с флегматичным выражением лица, иногда неожиданно остроумной. Мне нравилось опекать ее, заботиться о ней. Мы были довольно начитанны, а Нина, кроме того, еще хорошо играла на гитаре.

Было удобно делить хозяйственные дела, дополняя друг друга. Я вскоре после нового указа о снятии режима стала плотником-инструментальщиком и могла летом пойти в лес поблизости от лагеря, нарвать ягод. А Нина из этих ягод сделала баночку варенья. И вообще стряпню из присылаемых продуктов Нина брала на себя.

Однажды я высказала свое мнение о Сталине — резкое и враждебное. Нина в истерике закричала:

— Не смей касаться Иосифа Виссарионовича! Я не знаю, что с тобой сделаю! Не смей!

«Господи, и эта отравлена, — подумала я. — Простых вещей не понимает...». И решила больше эту тему не затрагивать.

У меня была неудовлетворенная потребность в родственных чувствах, нужда о ком-то заботиться, свойственная всем женщинам, и я продолжала опекать подругу. Я любила ее как сестру — младшую, слабую, нуждающуюся в заботе. Появился какой-то каждодневный смысл жизни, которого раньше недоставало.

Нина работала на легкой работе — дежурила в насосной лагеря, и мы часто там собирались и занимались хозяйственными делами.

Однажды я получила коротенькое письмецо из другого лагеря — от попутчика по этапу из Норильска, москвича, пожилого инженера Николая Петровича, который единственный из всего этапа доехал до Воркуты. Он просил от имени своего соседа по нарам найти его родственницу. И в письме участливо спрашивал, как у меня дела, как настроение, чем интересуюсь. Конечно, письмо от Николая Петровича и ответ мы читали вместе с Ниной.

По моим расчетам, второе письмо из мужской зоны должно было уже дойти. Я пошла в КВЧ и спросила:

— Письмо было?

— Было, — сказал начальник. — Эта, которая в насосной дежурит, сказала, что вы дружите, и взяла его. Я побежала к Нине.

— Никакого письма я не брала! И вообще, нечего тебе связываться со всякими контриками. Нечего с ним переписываться, обойдешься!

С этого дня наша дружба дала трещину. Я поняла, что письмо передано в оперативку, а Нина исполняет те обязанности, за которые получила легкую работу, и не щадит даже меня, близкую подругу.

Поняв, что я ее раскусила, Нина перестала изображать дружеские отношения — это больше не имело смысла. Я еще могла бы пойти на компромисс — эта дружба слишком много для меня значила, но Нина нашла себе женщину, которой, видимо, доплачивала, и пользовалась ее хозяйственными услугами.

После очередного выезда в подкомандировку на Безымянку я попала в другой барак, и боль от разбившейся дружбы постепенно утихла.

Я с удовольствием плотничала в своей маленькой будке рядом с лагерем. Пригодились школьные уроки труда в столярке. Приносили лопаты, кирки, топоры со сломанными держаками. И я пилила, строгала, обтесывала и насаживала инструмент на держаки, точила топоры и пилы. В будке стоял верстак, в шкафчике на стене лежал инструмент, а под потолком на полке — запас досок.

Работа была очень разнообразной. И когда с заданием я управлялась немного раньше, то делала деревянные чемоданы. Делала медленно, потому что времени было мало и не хватало сноровки, а все детали — широкую доску, фанеру, клей надо было еще где-то доставать. Из жести консервных банок сама мастерила завесы и уголки, из толстой проволоки — запорное устройство. Девчата говорили, что мои чемоданы лучше, чем те, что делают мужчины, и я этим очень гордилась. Ко мне даже образовалась очередь: задул ветер больших перемен, все собирались на волю, всем нужны были чемоданы...

Казалось, что теперь в лагере стало легко и хорошо, жаловаться практически больше не на что. Но вот однажды меня позвала женщина из поселка и попросила починить во дворе дощатый сарай и ящик для угля. Я взяла с собой инструмент и все сделала. Женщина пригласила на кухню, налила в тарелку (белую, фаянсовую!) очень вкусного борща с кусками мяса. Потом положила две котлеты с картофельным пюре и подливой, налила стакан компота. И тут я остро ощутила разницу между жизнью этой вольной женщины и своей. Пропасть отделяла нормальный человеческий быт от убогого лагерного существования на нарах с лагерной баландой и кашей. А ведь такая жизнь длится вот уже девять лет, стала для нас нормальной, естественной. И мы еще радуемся крошечным подачкам, которые выдает правительство, оставляя нас на положении рабов. Я глотала борщ, ела котлеты, а слезы сами катились в тарелку. Женщина ни о чем не спрашивала — наверно, поняла мое состояние и не хотела его усугублять.

Администрация лагеря пыталась организовать какие-то курсы. В списках слушателей курсов для бригадиров меня не оказалось. Видимо, сказались попытки к побегу, да и причина, по которой увезли «за пределы». Я попробовала ходить на курсы бухгалтеров, но после работы очень уставала и, слушая, ничего не соображала. И скоро поняла, что это занятие не для меня...

Тем временем освободилась и уехала в Киев художница. Она исполняла и обязанности культработника, находясь в подчинении у начальника КВЧ капитана Зюзина. Мне предложили занять ее место. Я согласилась — решила попробовать себя в «чистой» работе, тем более, что приближалась зима 1954—1955 годов, и работать в мороз в будке без отопления не хотелось.