Нина Соболева - Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий

Возле городского парка стали попадаться одинокие прохожие, гуляющие парочки. Усилием воли заставил себя идти спокойно, не оглядываясь. Но стоило встречной машине осветить меня фарами, мгновенно отскакивал в тень, спешил укрыться в подъезде, в подворотне. Потом снова шагал среди запоздалых прохожих, слышал девичий смех, звон гитары. Темная, будто южная, теплая августовская ночь, славный уютный город, война кончилась, молодежь гуляет… А я, как затравленный волк, чужой среди своих, пробираюсь в сторону от людей, от жилья. Каждую секунду готов к тому, что крикнут: «Стой!». Собьют с ног, схватят… И такая вдруг горечь охватила меня, такое отчаянье! Горло стиснуло, слезы глаза жгут. Впервые я тогда после смерти мамы плакал…

Город остался позади. Всю ночь шел. Отмахал километров сорок. Днем отсыпался в стоге сена. Голод мучил. Несколько турнепсин выкопал в поле, сырую картошку грыз. Еще одну ночь шел вдоль железной дороги. Утром на окраине поселка залег в пересохшую канаву, наблюдал за старухой, которая в огороде копалась. Решил попросить воды, а, может, и хлеба даст. Не дала — «много вас таких ходют…» Быстро пошел прочь. Оглянулся — все вслед смотрит. Свернул в сторону и снова в канаву лег. Решил переждать. Услышал, как бабка рассказывала кому-то: «Бритый… Чернявый…». Пополз по канаве. Сухая трава, пыль горло забивает, кашель душит. Выбился из сил.

Вдруг треск мотоцикла, все ближе, ближе! Снова пополз, хотя понимал, что не уйти. Остановились возле кустов: «Выходи! Стрелять будем!». Метнулся обратно. Заметили. Схватили. Связали. Трое их было. Сапогами били. Старался голову заслонить. Мысль одна — это конец. Скорее бы, чтоб не чувствовать! Скорее! Потерял сознание. Очнулся на полу вокзала. Слышал, как объясняли, что женщина задержала крупного государственного преступника и ей за это триста рублей награды определили. Вторично теряя сознание, успел понять, что это за меня награда… А когда пришел в себя снова, уже в камере, удивился, что жив.

Снова одиночка. Был готов к новому сроку за побег. А могли и вышку дать, если следователь умер. Но меня будто забыли. Два месяца карцера, на хлебе и воде (но после блокады закалился — голодом меня не уморить). Зажили понемногу и ребра перебитые, и ноги. Зубы, жаль, новые не выросли. И головные боли привязались крепко.

Позднее понял, почему мне новый суд не назначили. Видимо, начальство томского КГБ больше всего боялось, чтоб слух о побеге арестанта во время допроса (такой скандал!) не дошел до Москвы. Их бы тогда всех разогнали — окна не зарешечены! Сигнализации нет!.. Поэтому меня додержали до дня, когда пришел ответ на мою кассацию (отрицательный, разумеется) и тут же, с облегчением, наверное, перегнали из внутренней тюрьмы в уголовную, и с первым же этапом — в Ачинские лагеря. И начал раскручиваться уже второй год моей «десятки»…

А отказ на кассацию пришел 15 ноября 1945 года. Все в тот же черный день для меня: 15 ноября 1941 года — день смерти папы в Ленинграде.

* * *

Сначала был в лагерях Ачинска — на лесоповале. Политических держали вместе с уголовниками и частенько тех натравливали на нас. Иногда завязывались страшные драки с поножовщиной. Охрана смотрела на это сквозь пальцы, знали, что уголовники всегда одержат верх, и это было им даже выгодно. Случалось, что во время проверки на плацу вдруг падал человек с ножом в спине. Однажды, когда группа зеков была вызвана в контору и ждала вызова поодиночке к начальнику (что-то уточнялось в личных делах), уголовники прицепились к одному парню, я вступился — и тогда двинулись на меня. Понял, что дело плохо, пятясь к стене метнулся за длинный деревянный стол. А когда они попытались схватить меня, поднял стол как щит, бросил его на них, а сам выпрыгнул в окно. Второй этаж — мог бы разбиться, но к счастью внизу был песок и все обошлось. Но спину, видно, тогда зашиб: когда теперь болит, то на том же месте.

Постепенно политические объединились и решили дать организованный отпор уголовникам, иначе выбьют наших по одному. Это такая публика, что понимает только превосходство в силе, поэтому действовать вынуждены были их же бесчеловечными методами. Ночью, когда зону нашего барака закрыли и охрана ушла, дождались, пока все заснут, а потом, по сигналу, бесшумно подходили к намеченным типам, затыкали кляпом рот, сдергивали с нар и выталкивали на крыльцо. А там каждого подхватывали за руки и ноги, раскачивали и подбрасывали вверх. Он с силой падал плашмя на крыльцо… Многих из них утром перевели в лазарет. Охранники бушевали, искали зачинщиков, но мы отвечали: «Ничего не знаем. Это урки между собой какие-то счеты сводили…» — и те нам поверили. А уголовники урок запомнили и больше нас не трогали. И не жаловались на нас, хотя знали, что это наших рук дело, — силу они уважали.

Случались у нас и смешные истории. Так, однажды возвращались мы с лесоповала в лагерь. Было это осенью 46-го года. Холодно, дороги в тайге развезло, все промокли, замерзли. Останавливались только на перевальных пунктах — нечто вроде загонов для скота, огороженных колючей проволокой. До очередного «загона» дошли к вечеру и вымотались вконец. Охрана спешилась, расставила конвой. Мы кое-как натянули палатки и расползлись по этим сырым темным логовам. Не было сил дождаться, когда «кухонная бригада» управится с мокрым дымящим хворостом и под большим котлом разгорится костер. Кашеварить на этот раз вызвались блатные со своим атаманом Сашкой и на удивление дружно взялись за дело. Видать, двое суток на сухом пайке да марш по раскисшим дорогам пробудили в них столь редкое желание — потрудиться на пользу общества.

Заснули мы, скрылись в своей большой палатке охранники, только суетились вокруг костра «повара» да маячили вдоль ограды конвойные.

А через какое-то время проснулись от шума. Ничего не понять: матерщина, крики, хохот… Выскочили из палаток — бригада «поваров» мечется по зоне, впереди всех совершенно голый Сашка, а за ним несколько зеков с явным намерением излупить. И уже кто-то из «поваров» орет благим матом, а охранники вроде пытаются спасти несчастного от преследователей: видать, испугались, что забьют насмерть. Тем более, что гоняли-то «поваров» свои, уголовники, а они, как известно, звереют мгновенно. Еле оттеснили охранники разгневанную толпу от «кухнарей», но ругань и мат еще долго висели в воздухе…

А весь шум начался с того, что одному зеку (и, как на грех, блатному) не спалось на голодный желудок. Выполз он из палатки и направился к костру — то ли погреться хотел, то ли надеялся, что ему, может быть, перепадет от своих лишний черпак баланды. Но когда подошел ближе, то остолбенел: происходящее, наверно, напоминало картинку «Черти в аду»: вокруг костра носились полуголые, веселые (и явно сытые!) дружки атамана — кто хворост подбрасывает, кто ведра с водой из бочки тащит. А на тлеющих углях возвышается огромный котел, и из него в клубах пара торчит сияющая распаренная рожа Сашки! Атаман изволил принимать ванну, а подобострастные «шестерки» ублажали его и дожидались, видать, своей очереди. При виде такого непотребства и сообразив, что обещанной похлебки не будет (ее уже сожрали эти гады), оцепеневший было наблюдатель взревел и ринулся крушить все и вся. Одним махом он опрокинул котел (откуда и силы взялись!), вывалил в уголья намыленного атамана и тот, подвывая, на карачках побежал в спасительную темноту. А тот доходяга схватил горящую головешку и, размахивая ею над головой, бросился на балдевших «чертей». Тут подоспели разбуженные и уж дальше гоняли вокруг костра Сашку с компанией мы все вместе, вплоть до появления спасателей («ангелов-спасителей»?) — охранников.