Нина Соболева - Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий

Эта встреча с Русью, эти впечатления были самыми сильными из всех предшествующих путешествий. У меня никогда не было дорогих украшений, драгоценностей. Но когда я начинаю перебирать в памяти все увиденное, все перечувствованное за эти недолгие семь лет, проведенных рядом с Арнольдом, у меня появляется ощущение, что я перебираю ожерелье из драгоценных камней. Каждый камушек можно разглядывать до бесконечности, поворачивая его все новыми гранями. И каждый из них мерцает внутренним светом — это его свет, его присутствие заставляет светиться эти воспоминания. Без него мое «ожерелье» было бы тусклым.

Последняя фотография Н.В.Соболевой. 1986 г.

По возвращении домой Арнольд полностью переключился на дела диссертационные: уже рассылались авторефераты, в декабре должна была состояться защита.

Но очень скоро он заболел.

С августа лежал в больнице, перенес три операции. 6-го ноября 1982 года Арнольд скончался.

Погубила его почка, та, которая омертвела в результате зверских побоев после его побега в 1945 году.

Сколько замыслов его осталось нереализованными… Сколько же мог он сделать, создать, открыть, если б не сломали его жизнь…

Арнольд Бернштам не просто умер — его убили.

Прилагаю тетрадь — из рассказанного Арнольдом. К сожалению, так мало я сумела записать с его слов…

Пятнадцатое ноября 1944-го года, день нашего (предполагаемого) отъезда из Новосибирска в Ленинград. Устроил тебя на чемоданах, в стороне от вокзальной суеты, в каком-то служебном подъезде, чтоб не мерзла на ветру. Ты все сердилась, что не хочу надевать шапку — снег, ветер, — а я смеялся: «При моей шевелюре она ни к чему!». Так и ушел, оставив шапку у тебя на коленях. (Ох, и пожалел потом о ней, когда в тридцатиградусный мороз мою бритую голову прикрывал казенный ватный треух…).

Вышел на перрон и, помню, поразился мысли, что вот эти рельсы — реальная связь, нить, которая тянется до самого Ленинграда. Значит, мы почти дома! Несколько суток пути, и мы ступим на перрон ленинградского вокзала! И так это было невероятно, что, наверное, улыбался.

Полз мимо товарный состав. Пока пережидал его, подошли двое в штатском, встали рядом. Хотел обойти товарняк с конца, но слышу:

— Минуточку… Разрешите ваши документы.

Все внутри оцепенело. Сразу понял — это конец…

Посмотрели паспорт, военный билет, реэвакуационный талон.

— Вам придется пройти с нами.

— Но у меня через час отходит поезд… Жена ждет на вокзале…

— Не волнуйтесь, успеете. Это недалеко.

Повели через вокзальную площадь. Подумал: хорошо, что ты сидишь в подъезде, не видишь меня, а то испугалась бы…

Шли вдоль палисадников и домишек привокзального района. Почему-то пристально вглядывался в каждый дом, в каждое окно, будто надо запомнить все вокруг… Сопровождающий, что постарше, заметил как смотрю, заговорил о своеобразии деревянной архитектуры Сибири, я ответил, и завязалась вполне интеллигентная беседа. Даже о чем-то поспорили. И одновременно в голове лихорадочно: это все. На сколько лет уводят? Как Нина? Успеет ли уехать? Хорошо, что все ее документы при ней. Но поедет ли она, если не дождется меня?

Вглядывался в прохожих, надеялся встретить кого-либо из знакомых, дать знак, предупредить, что арестован. Но все чужие лица. И вдруг — знакомый! Сослуживец Клары Борисовны. Напряженно гляжу на него, показываю глазами на спутников справа и слева… Но он поспешно проходит мимо наклонив голову. Хотя и узнал меня.

Конвоиры что-то уловили и свернули с людной улицы в переулок. Через несколько минут вышли прямо к зданию КГБ, на Коммунистической.

В проходной уже готов пропуск.

Небольшой кабинет. Письменный стол, стулья, кожаный диван — все, как рассказывала ты. Может быть, это даже тот же самый кабинет?

Провел я в нем трое суток, и запомнились мне они как один бесконечно длинный день. Сначала шел светский разговор «о времени и о себе»: об «устоях незыблемых», о том, как я понимаю марксизм, как оцениваю успехи колхозного строительства, как представляю этапы перехода от социализма к коммунизму. То есть, разумеется, разговор был односторонним: они спрашивали (весьма любезно поначалу), а я отвечал. Старался отвечать четко, чтоб никакого двойственного толкования, цитировал классиков, пересказывал целые разделы политэкономии… Уматывался сам, но и эти гады, видел, выдыхались. На смену одному, уставшему от «высоких материй», приходил другой и все начиналось сначала. Наконец начали задавать вполне конкретные вопросы: что пишу, с кем имею связи, давно ли занимаюсь «подрывной деятельностью». На мой вопрос, что считать «подрывной деятельностью», убежденный ответ: «Ревизия основ марксизма — это уже подрыв устоев советского государства!».

Любезный тон исчез, начали покрикивать, постукивать кулаком по столу… В первые часы «собеседования» я все повторял, что «жена волнуется», что «опоздаем к поезду», хотя понимал, что все кончено и меня не выпустят. Хотел лишь узнать, что с тобой. Сперва отвечали что-то невразумительное, потом пришел тип, пошептал хозяину кабинета и тот сообщил с извиняющейся улыбкой: жену вашу предупредили, что вы задержитесь на несколько дней и посоветовали ехать пока одной. Она согласилась и мы помогли ей сесть в поезд.

До сих пор не понимаю, как я тогда поверил этому. Видимо, очень хотел, чтобы это было так, вот и поверил. Главное — ты в безопасности, в Ленинграде, с родителями… И вздохнул с облегчением. И теперь уже все внимание, все силы на то, как отвечать, как вести себя.

Понимал, что 58-я статья обеспечена, что бы я ни говорил. Но накручивали еще какое-то «участие в организации» (или даже «руководство»), да еще с сионистским оттенком… И здесь надо было быть начеку, иначе, по законам военного времени, можно заработать и «вышку»…

В конце дня зачитывали листы протокола допроса, и я расписывался в каждом. Потом сообразил, что надо не ограничиваться тем, что мне вслух читают, а своими глазами проверять, как и что записано. Тут каждое слово имеет значение. Очередной тип растерялся, когда я сказал: «Не утруждайте себя. Я грамотный, сам прочту». Промямлил что-то, мол, «так быстрее», но дал протокол допроса. Конечно, формально записано все вроде верно. Но с тем акцентом, какой нужен им. Попробовал я настоять на изменении одной фразы, от которой много зависело. Записано: «Занимался изучением трудов классиков марксизма в исследовательских целях» (это о моей работе по политэкономии), я требовал: «в учебных целях». Спорили долго. Пришел второй на подмогу, мне надоело спорить, и я махнул рукой — «пусть остается так»… И подписал. И это был первый урок мне. В дальнейшем я уже никогда не подписывал того, что не говорил или говорил иначе. Доводил их до остервенения, но держался… А тут, видимо, именно формулировки об «исследовательских целях изучения классики» им и недоставало. Оттого и держали меня трое суток «просто для собеседования», «для обмена мнениями». А как я подписал протокол, они уже спокойно могли приписать мне «ревизионизм марксизма» и вручили ордер на арест.