Ольга Елисеева - Молодая Екатерина

Был момент, когда Екатерина дала слабину. Но ее так больно ударили по рукам, что она пришла в себя. На минуту ей показалось, будто она может прибегнуть к посредничеству австрийского посла, и обратилась к Эстергази за помощью, уверяя, будто навлекла на себя негодование Елизаветы, радея об интересах Марии-Терезии. В этих словах имелась крупица правды: именно Вене было выгодно наступление Апраксина, с которым торопило фельдмаршала письмо Екатерины.

Однако граф с презрением отвернулся от царевны, заявив, что статус дипломата не позволяет ему вмешиваться «в домашние дела государей», и посоветовал нашей героине «обратиться к посредничеству своего супруга, владеющего полной милостью и доверенностью императрицы». Последние слова тоже отчасти соответствовали реальности, поскольку после покаянного разговора с тетушкой Петр Федорович выглядел в глазах Елизаветы меньшим врагом, чем его жена-интриганка.

Пощечина, полученная от австрийца, пошла Екатерине на пользу. Она осознала, что ей не на кого рассчитывать, кроме себя. Через несколько лет Эстергази горько пожалеет о своей политической слепоте. Наша героиня выкрутится, а вот ее отношения с домом Габсбургов будут надолго испорчены.

Итак, следовало действовать самой. А именно это у Екатерины получалось лучше всего. Обычно, повествуя о кризисе 1758 г., исследователи упоминают две судьбоносные беседы нашей героини с императрицей. Однако прелюдией к ним стал уже описанный разговор о Голштинии, показавшийся Екатерине допросом. Здесь ей не удалось добиться своего. Елизавета спрашивала, не пускаясь в обсуждения. Невестка вынуждена была оправдываться.

Сэр Роберт Кейт, описывая эти события в донесении 14 марта 1758 г., склонен был и здесь видеть австро-французскую интригу: «Ныне посланники граф Эстергази и маркиз Лопиталь суть здешние законодатели и уже всецело завладели даже великим князем. Для начала добились они охлаждения его к великой княгине, которую прежде он во многом слушался. Говорят, будто использовали с сей цель некоего Брокдорфа… Великая княгиня хотела жаловаться на него императрице… но недоброжелатели опередили ее и внушили ее величеству дурное мнение о ее императорском высочестве… и ныне кредит сей принцессы при дворе далеко оставляет желать лучшего» [614].

Тот памятный разговор должен был послужить для великой княгини грозным предупреждением. Дело неумолимо шло к развязке, и на время Елизавета взяла паузу — ей необходимо было расчистить поле для игры, т. е. убрать защитника Екатерины Бестужева и получить веские улики против невестки. Это удалось только наполовину: канцлера больше не было рядом с нашей героиней, но и компрометирующие материалы в руки следствия не попали. Елизавете пришлось начинать партию без козырей.

Поэтому она и не спешила с выяснением отношений. Напротив, был пущен слух, будто великую княгиню вот-вот вышлют из России. Вероятно, Елизавету устроило бы, не предпринимая никаких решительных шагов, держать невестку под угрозой подобной участи и тем заставить вести себя потише. Однако Екатерина перехватила инициативу, она задумала добиться от августейшей свекрови прямого ответа. А ничего не могло быть императрице неприятнее, чем такие резкие и бесповоротные слова.

Екатерина ловко спровоцировала подходящий повод для ссоры с мужем, который в последнее время прятался от нее, как от зачумленной. «Я видела, что Его Императорское Высочество не смеет почти со мной разговаривать и избегает заходить в мою комнату» [615], — писала она. Наша героиня знала, что Петр терпеть не может русскую комедию. Когда она захотела поехать в театр, супруг не дал ей экипаж. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения царевны, и она разразилась горькими жалобами на свою участь, при этом доведя грозного главу Тайной канцелярии до сочувственных слез.

«Я села писать свое письмо императрице по-русски и сделала его насколько могла трогательным, — вспоминала она. — Я начала с того, что благодарила ее за все милости… которыми она меня осыпала… говоря, что, к несчастью, события доказали, что я их не заслуживаю, потому что только навлекла на себя ненависть великого князя и явную немилость Ее Императорского величества, что, видя свое несчастье… я ее убедительно прошу положить конец моим несчастьям, отослав меня к моим родителям… что так как я не вижу своих детей, хотя и живу с ними в одном доме, то для меня становится безразличным, быть ли в том же месте, где они, или в нескольких стах верстах от них; что я знаю, что она окружает их заботами, которые превосходят те, какие мои слабые способности позволили бы мне им оказывать» [616].

Письмо было вручено Александру Шувалову для передачи императрице. «Если и имели намерение отослать меня или желали меня этим запугать, то сделанный мною шаг совершенно расстраивал этот проект, — рассуждала Екатерина. — …Против меня мог быть только один пункт, заключавшийся в том, что ее племянник не казался мне достойнейшим любви среди мужчин точно так же, как и я не казалась ему достойнейшей любви среди женщин» [617].

Но Елизавету не так легко было увидеть. На послание она ответила новым знаком «милости»: в начале Великого поста арестовали прежнюю гофмейстерину царевны Владиславову. 28 апреля Кейт писал по этому поводу: «Что касается великой княгини, то она за последнее время попала в беду, у нее плохи дела с императрицей и еще хуже с великим князем. На днях сделан был ей весьма чувствительный афронт. У нее забрали и посадили в тюрьму любимую камеристку» [618].

Владиславова была прикомандирована к нашей героине еще Бестужевым. Неудивительно, что ее сочли нужным допросить. Не получив улик против Екатерины от канцлера, их рассчитывали добыть у комнатной женщины. Никаких пояснений по поводу исчезновения одной из заметных фигур малого двора великой княгине не дали. Елизавета была мастерицей таких молчаливых намеков — скрытых и грозных одновременно. Она всю жизнь уклонялась от прямого выяснения отношений. Влиять на приближенных в обстановке недоговоренностей ей казалось удобнее. Таков был политической стиль императрицы.

Судя по дальнейшему развитию событий, Екатерина хорошо изучила свою свекровь. Вызвать ту на открытое объяснение значило уже наполовину победить. Поскольку разговор без обиняков являлся для императрицы тягостным, наша героиня отправилась к своим слугам и без церемоний заявила, что если к ней приставят «дуэнью», которая ей не понравится, то «пусть она приготовится к самому дурному обращению… включая и побои», так как «я устала страдать» [619]. Это слова предназначались для передачи из уст в уста и должны были дойти до возможных кандидаток в гофмейстерины.