Ольга Елисеева - Молодая Екатерина

Затем царевна уединилась в своих покоях и начала демонстративно чахнуть. 18 апреля Кейт доносил: «Дела великой княгини нехороши. Однако говорят, будто фаворит Шувалов прислал ей письмо с уверениями в том, что императрица скоро примет ее, и ежели Ее Высочество изволит хоть немного повиниться, то все будет забыто» [620]. Поверила ли наша героиня этому обещанию? Скорее всего, нет. В мемуарах она о нем не упомянула. Что значило «немного повиниться»? Самой дать на себя показания, которых не добились от Апраксина, Бестужева, Ададурова, Елагина и Владиславовой?

Только благодаря помощи духовника императрицы, дяди одной из камер-юнгфер Екатерины, ей удалось выпросить свидание. Через племянницу тот посоветовал опальной великой княгине сказаться больной и просить исповеди, «чтобы он мог передать императрице все, что услышит из собственных моих уст» [621]. Царевна так и сделала.

Ни одного из участников сцены не смутило предполагаемое проникновение государыни в тайну исповеди. Понятно, что степень чистосердечия Екатерины обусловливалась степенью бесцеремонности свекрови. Но именно свидание с протоиереем Ф. Я. Дубянским возымело действие. Елизавета оставалась искренне верующим человеком. Простосердечие и деспотизм уживались в ее душе. На следующую же ночь после разговора с духовником императрица призвала невестку.

«Решение мое было принято, я смотрела на мою высылку или невысылку очень философски; я нашлась бы в любом положении», — рассуждала Екатерина. Еще раньше она писала старому другу Уильямсу: «Невидимая рука, которая меня вела тринадцать лет по очень кочковатому пути, не допустит, чтобы я погибла, в этом я очень сильно и, может быть, очень глупо убеждена». Пришло время вспомнить эти слова.

13 апреля «около половины второго ночи» Александр Шувалов вошел в комнату великой княгини. Он повел ее к императрице, избегая лишних глаз. В передних и коридорах не было ни души. У входа в галерею наша героиня увидела, что великий князь промелькнул впереди и скрылся в другой двери. «Со дня комедии я его не видела, — вспоминала она, — даже когда я сказалась больной с опасностью жизни, он не пришел ко мне и не прислал спросить, как я себя чувствую… Я после узнала, что в этот самый день он обещал Елизавете Воронцовой жениться на ней, если я умру, и что оба очень радовались моему состоянию».

Наконец, великую княгиню впустили в покои Елизаветы. «Как только я увидела императрицу, я бросилась перед ней на колени и стала со слезами очень настойчиво просить отослать меня к моим родным. Императрица захотела поднять меня, но я осталась у ее ног. Она показалась мне более печальной, нежели гневной, и сказала мне со слезами на глазах: „Как вы хотите, чтобы я вас отослала? Не забудьте, что у вас есть дети“. Я ей ответила: „Мои дети на ваших руках, и лучше этого ничего для них не может быть“».

Если Екатерина стояла одна, то Елизавета посчитала нужным укрепить свои позиции кавалерией на флангах и засадным полком. В комнате находились великий князь и Александр Шувалов, а в отдалении за ширмами фаворит Иван Шувалов. Это не изобличало твердости. Елизавета нуждалась в поддержке, хотя бы моральной. А вот нашей героине неоткуда было черпать силы, кроме самой себя.

Императрица спросила, как объяснить причины ее высылки обществу. «Вы скажите о причинах, которыми я навлекала на себя вашу немилость и ненависть великого князя», — смиренно отвечала великая княгиня. «Чем же вы будете жить у ваших родных?» — «Тем, чем жила прежде». Разговор пока не касался главного. В золотом тазу на туалетном столике лежали сложенные письма. Екатерина сразу догадалась, что это ее послания Апраксину.

«Императрица снова подошла ко мне и сказала: „Бог мне свидетель, как я плакала, когда при вашем приезде в Россию вы были при смерти больны… Вы чрезвычайно горды. Вспомните, что в Летнем дворце я подошла к вам однажды и спросила, не болит ли у вас шея, потому что я видела, что вы мне едва кланяетесь… Вы воображаете, что никого нет умнее вас“». Ответ Екатерины был исполнен грустной иронии: «Ничто больше не могло бы меня в этом разуверить, как мое настоящее положение».

Елизавета заколебалась, и невестка отлично почувствовала этот момент: «Я ясно видела, что по мере того, как разговор продвигается, хотя ей и присоветовали… выказывать хмне строгость, ее настроение смягчалось постепенно, помимо ее решения». Вот тут и понадобилось подкрепление. «Я услышала, как великий князь сказал, повышая голос: „Она ужасно злая и очень упрямая“». Супруги заспорили. «Я зла на тех, кто вам советует делать мне несправедливости», — возразила великая княгиня. Петр горячился. «Но на императрицу, которая была гораздо умнее великого князя, мои слова произвели другое впечатление».

Екатерине показалось, что чаша весов клонится на ее сторону. И тут императрица предприняла над собой усилие. Раздражение против невестки было еще очень сильно. Обернувшись к великому князю, тетушка бросила: «О, вы не знаете всего, что она мне сказала о ваших советчиках и против Брокдорфа по поводу человека, которого вы велели арестовать».

Елизавета нанесла удар ниже пояса. «Это должно было показаться великому князю форменной изменой с моей стороны… — вспоминала Екатерина. — Это значило больше, чем когда-либо, нас поссорить и, может быть, сделать нас непримиримыми и лишить меня навсегда доверия великого князя. Я почти остолбенела, услыша, как… она обращает это в смертоносное оружие против меня». Великий князь сказал, что «этот анекдот» хорошо доказывают злость Екатерины. «Я думала про себя: „Бог знает, чью злость он доказывает“».

Описанная сцена заставляет усомниться: а хотела ли Елизавета мира в великокняжеской семье? Возможно, раскол в стане претендентов устраивал ее. Она строго сказала невестке: «Вы вмешиваетесь во многие вещи, которые вас не касаются; я не посмела бы делать того же во времена императрицы Анны. Как, например, вы посмели посылать приказания фельдмаршалу Апраксину?…Ваши письма тут, в этом тазу… Вам запрещено писать».

Задумаемся на мгновение, что такое для человека, читающего и пишущего, не писать? Примерно то же, что для Петра Федоровича сидеть без скрипки и солдатиков. А для Елизаветы без новых платьев. Позднее Екатерина признавалась, что не может видеть стопы чистой бумаги, чтобы тут же не намарать на ней чего-нибудь. Тем не менее, она смиренно умоляла простить ее за нарушение запрета, но решительно отперлась от длительной переписки. Было всего три письма. Одно поздравляло с рождением сына, другое с Новым годом, третье… В третьем-то «я просила его следовать вашим приказаниям».

Елизавета не поверила и постаралась взять великую княгиню на испуг: «Бестужев говорит, что было много других». — «Он лжет». — «Я велю его пытать». Екатерина не позволила выказать колебания и ответила, «что в ее полной власти делать то, что она найдет нужным».