Леонтий Раковский - Суворов и Кутузов (сборник)

– Я хоть и Петр, но не великий и тараканов не боюсь! – шутил Коновницын, вспоминая, что царь Петр боялся их.

Во дворе в низеньком овине жил комендант главной квартиры Ставраков.

В избе у Коновницына стояли кровати и стол, а здесь не существовало никакой мебели. Глиняный пол овина толстым слоем устилала солома, покрытая попонами, полстями, коврами, бурками. Это был штабной клуб: здесь спали офицеры штаба, сюда собирались покурить трубочку, попить чайку и покалякать о том о сем адъютанты, вестовые фельдмаршала и все приезжавшие в армию, потому что в избе гостеприимного Коновницына не хватало места.

В Леташевке Кутузов развернул большую работу – наконец он получил возможность переорганизовать, подготовить армию к контрнаступлению так, как считал необходимым.

Кутузов не думал столь легкомысленно и наивно, как Беннигсен и Вильсон, будто с Наполеоном уже можно быстро и легко покончить. Пусть враг и ранен, но он еще достаточно крепок. И это ведь не какой-нибудь враг, а Наполеон!

Пока русская армия не пополнит свои силы и не подготовится как следует, начинать контрнаступление рискованно.

Надо воспользоваться предоставленной возможностью передышки. Пусть Наполеон тешится тем, что занял русскую столицу, и ждет ответа на свои предложения о мире.

Кутузов был убежден, что Александр I не пожелает говорить с Наполеоном, но нарочно оставил у Лористона некоторую надежду на благоприятный исход переговоров.

Каждый день, проведенный в Тарутине, был дорог для Кутузова. Он считал, что не надо тревожить медведя в его берлоге. Лишь бы Наполеон подольше остался в разграбленной и сожженной Москве.

Приезд Лористона пришелся очень кстати, чего не понимал или не хотел понять соблюдавший только свои, английские интересы нахальный Вильсон.

В Тарутине Кутузов прежде всего взялся усиливать свою позицию, особенно ее левый фланг. Опять понадобился шанцевый инструмент, которого не запасли вовремя, и его все время не хватало. Фельдмаршал попросил тульского губернатора прислать две тысячи двести лопат и тысячу топоров. И хотя губернатор Богданов был совершенно обыкновенный человек и не «писатель», как Ростопчин, он быстро и точно выполнил требование Кутузова. Весь нужный шанцевый инструмент был немедленно привезен к Тарутину.

Кутузов видел, что приближается военная зима. Он приказал генерал-интенданту Ланскому запасти сто тысяч подков для лошадей, а губернаторам Калужской, Рязанской, Орловской и Владимирской губерний – доставить сто тысяч полушубков, сто тысяч пар валенок и сапог и шесть тысяч лыж для стрелков.

Нужно было также позаботиться о провианте, снарядах, госпиталях и о многом другом.

Забот и работы у главнокомандующего хватало, а его заклятые враги и мелкотравчатые клеветники вроде Ростопчина и Вильсона кляузничали царю, будто фельдмаршал Кутузов предается в Тарутине неге и несвойственным его возрасту удовольствиям.

– Ваше сиятельство, сегодня поутру к нашим аванпостам пришло несколько москвичей. Не желаете ли побеседовать с ними? – спросил у фельдмаршала Паисий Кайсаров, когда Кутузов окончил подписывать поданные ему бумаги.

– Да, да, обязательно! Веди их, Паисий! – ответил Михаил Илларионович.

Кайсаров вышел из комнаты, а Михаил Илларионович повернулся к двери, готовый встретить гостей.

Еще во время «отступного марша» к старой Калужской дороге приходили в армию москвичи, бежавшие из французского плена. Тогда это были одиночки, а теперь в Тарутино стали являться уже по нескольку человек каждый день. Они приносили самые свежие данные о неприятеле.

Кайсаров ввел к фельдмаршалу группу оборванных и изможденных мужчин и женщин. Все они были в таких немыслимых лохмотьях, что могло казаться, будто Паисий собрал на какой-либо ярмарке самых жалких нищих.

Войдя в избу, москвичи кланялись фельдмаршалу, крестились на темные лики икон, висевших в красном углу.

– Здравствуйте, друзья мои! – приветствовал их Кутузов.

– Здравствуйте, ваше сиятельство! Здравствуй, батюшка! – нестройно ответили москвичи.

Они вошли и, казалось, принесли с собой запах дыма и гари московских пожарищ.

– Ну, как Москва? – спросил Кутузов.

– Нет Москвы, ваше сиятельство, осталось одно пепелище.

– Сжег ее, нашу матушку, окаянный ворог!

– Уже не белокаменная, а чернокаменная!

– Может, десятая часть ее только уцелела.

– Нет, я думаю, немножко поболе осталось, – сказал старик в полушубке, засаленном до такой степени, что он казался сделанным из жести.

– Ну где там поболе? – возразил ему высокий, с козлиной бородкой человек. – Замоскворечье-то все сгорело?

– Все, – ответил старик.

– Земляной вал – весь?

– Весь.

– Старая Басманная – вся?

– Как вся? – возразил старик. – Остался дом княгини Куракиной да гошпитальной.

– Еще дом Хлебниковой уцелел, – прибавили из толпы.

– Ну ладно, – не уступал человек с козлиной бородкой. – От Воскресенских ворот до дома главнокомандующего все сгорело, даже трахтир…

– Сгорело, – согласился старик.

– От Мясницких до Красных ворот – большая часть сгорела?

– Нет, там оставши еще.

– Гостиный ряд весь, – не слушая возражений старика, азартно заторопился человек с бородкой. – Немецкая слобода вся, Покровская казарма сожжена. Сжег проклятущий француз Первопрестольную, а говорит на нас, русских, – обернулся он к фельдмаршалу. – На Тверском бульваре невинных людей вешают, будто бы поджигателей.

– Хватают кого ни попадя и – хоть кстись, хоть божись – не слушают: веревку на шею, и готов…

– Страстная площадь у француза так и называется, ваше сиятельство, «площадь повешенных», – сказали из толпы.

– А ведь французы говорят: мы, мол, тушили! – усмехнулся Кутузов.

– Видел я, ваше сиятельство, как они тушили, – продолжал старик. – Я жил в Мясницкой части, у Колпачного питейного дому. Пришли ихние солдаты в этаких высоких медвежьих шапках вроде тушить начавшийся пожар, а сами только и рады переполоху: знай шарят по шкапам, сундукам да чуланам.

– И не боятся огня: дом горит, а они лезут в него и тащат что под руку попадется.

– Француз грабит без зазрения совести, – высунулась из толпы древняя старуха. – У меня стояли на окне банки с вареньем, так варенье вычерпали горстями, даже бумагу не сняли, а просто продавили.

– Что твое варенье! Вот он, – указал старик на паренька в ветхом зипунишке, – купил в спасов день новые сапоги. Когда пришли французы, он надел сапоги, а сверху на них натянул шерстяные чулки и старые калоши. И проклятущие догадались. Один смотрел, смотрел, да и говорит: «Что это у тебя ноги столь толстые?» А парень отвечает: «Водяная прикинулась». – «А вот, – говорит француз, – я тебя сейчас от водяной вылечу». Содрал с него чулки и сапоги. Парень остался в одних дырявых калошах. Как у меня дочиста все в дому обобрали и самого раздели-разули, я жаловался ихнему генералу – он на Покровке у церкви Успенья стоял. Так генерал только улыбается: «Из ста тысяч французских детей (это они-то, грабители, «дети»!) найдется, говорит, немало шалунов!»